Ознакомительная версия.
Это было ни к чему и вовсе не входило в мои планы. Я выругал себя с досадой, подумав, что придется уйти, не дождавшись чая, но незнакомец не сделал попытки присесть и завязать беседу. Смиренно попросив сигарету и получив ее, он вдруг достал из недр своего плаща маленькую гармошку, отошел на два шага и, отвернувшись в сторону, заиграл на ней отрывок из чего-то торжественного и незнакомого мне – неожиданно сильно и чисто, разом наполнив помещение рыдающими скрипками, так что даже воздух зазвенел, казалось, со стен облетела копоть, а тусклые светильники под потолком обратились сверкающей хрустальной люстрой. У меня закружилась голова, но все кончилось в одно мгновение – сыграв несколько фраз, он остановился так же внезапно, как начал, отрывисто и коротко склонил голову и пошел к своему месту. Кто-то засмеялся, кто-то сделал несколько шутовских хлопков. Вообще, к нему тут видимо давно привыкли, и эпизод никого не удивил. Я же чувствовал странную неловкость и старался больше не смотреть на него, торопясь докурить и отпивая маленькими глотками горячий и почти безвкусный чай, который как-то незаметно оказался у меня на столе.
Вдруг раздались звучные шаги, будто сталь зазвенела по бетону, зацокала подковка, и рассыпалась дробь. В кафе стремительно вошел еще один посетитель – высокий мужчина тридцати с чем-то лет в дорогом черном костюме и элегантном шарфе, с волосами как смоль, зачесанными назад. Он шел, ни на кого не глядя, являя своим обликом полное противоречие прочей публике, что притихла и съежилась при его появлении. Лишь мой невольный знакомец с гармошкой вскочил проворно и бросился к вновь вошедшему, причем лицо его просияло радостью узнавания, совершенно неуместной и для всех вокруг, и для человека в дорогом костюме, который чуть повернул голову, затем выставил руку и вдруг толкнул подбежавшего музыканта в грудь, так что тот едва не упал, в последний момент ухватившись за стол, а его гармошка отлетела в угол, к пружинным дверям, на которых были намалеваны туфелька с башмаком. Вокруг раздались смешки, мой знакомец, не обескураженный ничуть, выпрямился и кротко улыбался смеющимся, а высокий мужчина сел в дальнем конце, спиной ко всем и стал что-то читать, подперев голову ладонью. «Точная работа», – опять подумалось почему-то, но теперь насмешки не получалось, что-то отрезвило меня, город словно поворачивался хмурым, чужим лицом. Некоторое время я размышлял все же, не стоит ли вмешаться, и если да, то каким образом, но потом лишь выругал себя за глупость, швырнул мелочь на блюдце и вышел прочь.
Уже начинало темнеть. Зажглись огни, улица стала выпуклой и объемной. Резкий порыв ветра заставил поежиться, я почувствовал, что с меня довольно впечатлений, нужно было заботиться о ночлеге. Миг проникновения закончился, подумалось с некоторой грустью, пора обживаться и гнать фантазии прочь. Они и так уже отступили в темноту и попрятались по углам со всеми своими демонами, на их месте – нудный список бытовых мелочей, в которые вот-вот уже начнут тыкать пальцем. Недавнее оживление прошло без следа, я был один в незнакомом городе, всецело занятом собой, в жизни которого мне пока еще не находилось роли.
Автомобиль дожидался меня, никем не потревоженный, успокаивающе поблескивая бампером. Тронувшись с места, я обогнул возникший впереди обелиск и отправился на поиски магазина, где можно купить туристический справочник. Но справочник не понадобился: вскоре показалась гостиница, призывно извещающая о наличии вакансий, рядом еще одна, а у третьей я остановился и получил одноместный номер с ванной, окнами во двор. Кое-как распаковав вещи, я лег на кровать и задремал.
Вскоре, впрочем, меня разбудили. Кто-то вежливо постучал и, открыв дверь, я увидел пожилого мужчину в форменном пиджаке, с гвоздикой в петлице и в широких брюках с лампасами, который назвался Пиолином, содержателем гостиницы с очень давним, как он выразился, стажем. Пиолин был в годах, совсем уже не молод, на вид ему можно было дать шестьдесят, потом я узнал, что ему всего пятьдесят пять, но эти цифры – шестьдесят и пятьдесят пять – почти неотличимы с моей стороны сорокалетнего барьера, так что я, можно сказать, не обманулся в его возрасте. Он покивал приветственно, неторопливо вошел и расположился в единственном кресле, а я отошел к окну, встал, скрестив руки, и стал ждать, когда он уйдет, мне было скучно с ним.
Пиолин, однако, уходить не спешил. Он осведомился, как я доехал, не жарко ли мне в номере, что вообще я больше не люблю – жару или холод. Когда я нелюбезно буркнул, что одинаково не терплю ни того, ни другого, он сообщил, что кондиционер работает на пределе, и прохладнее в комнате все равно не станет ни при каких обстоятельствах. «Ни при каких обстоятельствах», – повторил он с чувством. Затем он поинтересовался, какой размер обуви я ношу и какие предпочитаю галстуки и сорочки, подробно описал гостиничный сервис в прачечной и гладильной, который был вполне стандартен, расспросил, каким я привык пользоваться мылом, шампунем и кремом для бритья, сходил в ванную, принес оттуда кусок гостиничного мыла и предложил было мне его понюхать, но вместо этого понюхал сам, наклонив при этом голову, так что я заметил круглую лысину у него на макушке, а понюхав, сказал, что запах дрянной, рассеянно разломил кусок пополам, бросил обе половинки в корзину и сел на кровать.
Разговор перешел на одеколон. Пиолин подробно рассказал о трех сортах одеколона, которые он последовательно избирал в своей сознательной мужской жизни, упомянув еще о всяких побочных линиях, которые не прижились и потому не заслуживают детального рассмотрения. Он попросил меня описать одеколон, которым я пользуюсь, а когда я предложил просто его понюхать, скривился и сказал, что это совсем не то, о чем он спрашивает, к тому же запах ведь очень легко описать словами, запах ведь – это не цвет, вот цвет словами описать прямо-таки невозможно, а запах – вполне, отчего нет.
«Тем более, с вашими талантами, молодой человек», – веско прибавил Пиолин, и я увидел, что он держит в руке регистрационную карточку, которую я заполнил внизу и где написал свою профессию – журналист – которая была придумана, отчего мне стало стыдно. Пиолин, впрочем, как-то сразу скомкал разговор об одеколонах, извинившись за свою настойчивость и объяснив ее тем, что он вообще неравнодушен к запахам, запахи давно и прочно заняли в его жизни особое место и всегда были очень важны, так же, как и женщины, а это ведь очень связанные вещи.
Я решил переменить тему и вообще отвязаться от него, разговор был тягостен мне, неуместен и вял. Я сказал, что голоден, это была правда, но Пиолин лишь пробормотал рассеянно: – «Да, да, голоден – нехорошо…» – и стал рассказывать про свою племянницу Мари, что страдала от голода постоянно, хоть и была невероятно худа. «Да вот, посмотрите сами», – предложил он вдруг, доставая из нагрудного кармана потертую записную книжку, а из нее старую фотографию, но, прежде чем протянуть мне, глянул, нахмурившись, сунул обратно и достал другую. Много, наверное, у него племянниц, подумал я с усмешкой. Мари оказалась некрасивой девицей с тощим вытянутым лицом и глазами навыкате. С Пиолином не наблюдалось никакого сходства, о чем я и сообщил ему, чтобы что-нибудь сказать, на что Пиолин спросил с неподдельным интересом: – «Да неужели?» – и добавил: – «А все говорят, что похожа… Ну, на бумаге конечно не разберешь. Свет, знаете, фокус – на бумаге жизни нет…» Он еще подержал фотографию в руках, вглядываясь недоверчиво, а потом поднял на меня глаза и хитро усмехнулся: – «А ведь она теперь в ваших краях проживает – не встречали случаем?» – «Да нет, не припомню», – откликнулся я ему в тон и тут же услыхал историю о том, как Мари сошлась с учителем из столицы, приехавшим в М. на трехмесячные курсы, но сбежавшим через месяц-полтора от невиданной жары, что измучила город в то лето. «И эта пигалица туда же – укатила, не попрощавшись. Сначала-то она была с ним холодна, а потом – прямо не узнать, тут же и забеременела, как кошка», – шептал Пиолин доверительно, глядя в упор немигающими водянистыми глазами. «Там-то понятно – тот ее побоку, а она все сидит и назад ни в какую», – пожаловался он, сообщив напоследок, что учителю конечно ноги пообломать можно бы и в столице, отчего нет, но это теперь неважно, потому что Мари опять беременна и уже не от учителя.
Ознакомительная версия.
