Но расчетливая жестокость не по мне. Нет. Линн такая милая, такая славная. Поэтому я лишь покачал головой, повторяя голосом, звучащим в моих ушах хриплым шепотом:
— Иди домой, Линн. Уже поздно.
— Но я хочу остаться с тобой, Грег.
— Твое место дома, Линн. Твои дети и муж уже спят. Возвращайся к ним, Линн.
— Грег…
— Линн, пожалуйста. Я был бы рад… действительно рад, если бы меня оставили в покое. — Я взглянул на нее и представил, как было бы чудесно увидеть ее обнаженной, целовать ее груди, гладить ее ноги. Но чувство вины, тут же пронзило меня, как пылающий кол. — Линн, иди домой.
Она вздохнула.
— Хорошо, Грег. — Ее голос прозвучал так ласково, так нежно, что кровь зазвенела в моих жилах. — Но если что-то понадобиться, ты знаешь, где меня найти. — Позвони мне, ладно?
— Ладно, спасибо, Линн. — Я сказал это так, как будто действительно собирался позвонить. Более того, я действительно собирался позвонить.
Она медлила. Я подумал, что Линн поцелует меня. Как целуют, желая спокойной ночи. Если бы она это сделала, вряд ли я удержался бы от того, чтобы не поцеловать ее в ответ, прямо в мягкие, сочные губы. И тогда меня бы понесло по древней как мир колее. Я бы наверняка ее поимел. Но не там, не рядом с этой грудой камней, которая будет расти до тех пор, пока не коснется небес. Или пока я не умру. Одно из двух.
Но Линн широко улыбнулась, и, пожелав спокойной ночи, зашагала по тропинке в направлении дома и семьи. А я стоял и смотрел на озеро. Лунный свет наполнял его огоньками, которые как бы набухали, а потом съеживались, словно миллионы бьющихся сердец. Без Линн ночной воздух больше не благоухал ароматом ее духов. В нем ощущался запах озерной воды. В конце концов, гул сердца стих, и я снова смог слышать стрекот сверчков и пение ночных птиц.
И вот я положил последний камень из назначенной дюжины. Сооружение из белого камня, весом примерно в шесть тонн, тускло мерцало в лунном свете. В какой-то момент разум устремился через камень в землю, гонимый иррациональным желанием увидеть, что сделали девять месяцев с теми, кто лежал там, внизу.
Тут уж потребовалось физическое усилие, настоящий тормоз, чтобы остановиться, не давать воли воображению. Но все равно одна картина не уходила из памяти.
Я посетил их через неделю после того, как похоронил мать и двенадцатилетнюю сестру здесь, на мысе. Какой-то зверь разрыл общую могилу, в которой они лежали вместе. К краям ямы прилипли пряди чудесных темных волос Челлы. Они походили на выброшенные на берег морские водоросли. Тварь разорвала ее лица, навечно застряла в моей памяти, впечаталась в мозг нестираемым клеймом. Челла любила играть своими волосами. Не так, как обычно делают девочки, когда хотят выглядеть привлекательнее. Нет, она просто дурачилась.
Мама сходила с ума, видя торчащие во все стороны, склеенные гелем волосяные шипы или переплетенные проволокой косички. Однако, настоящая бомба взорвалась тогда, когда Челла использовала вместо шампуня бумажный клей (это не та дрянь, нанюхавшись которой прыгаешь с крыши школы или превращаешь в факел директорскую машину, а безобидная смесь муки и воды). В общем, она обмазала этой гадостью волосы, а потом скрутила их так, что они стали похожи на рог единорога. Фокус добавил ей добрый фут роста. Более того, рог затвердел не хуже бетона.
Мама не выдержала. Но позже она увидела в случившемся и смешную сторону. Точнее, шестью неделями позже.
Именно тогда, увидев ее чудесные волосы в грязи, разорванные каким-то слюнявым енотом и разбросанные будто водоросли, я почувствовал, что это уже слишком. Именно тогда у меня и случился этот сдвиг, который можно назвать одержимостью или помешательством. Я забросал яму землей. Потом уложил сверху слой камней, чтобы уже ничто не потревожило могилу. Работая, я обратил внимание на то, что из камней разной формы можно создать что-то вроде мозаичных узоров. Я собирал и выкладывал камни. Вширь и вверх. Добавлял все новые и новые. Наверное, я бы уже не смог остановиться, если бы даже попытался.
Это памятник матери и сестре. По-моему, хороший. Через сотню лет на мыс придут люди, посмотрят на огромный каменный куб и — даже не зная, кто здесь лежит — скажут, что тут похоронен кто-то важный. Их не забудут.
В день, когда умер чужак — тот, с глазами Иисуса, — я решил построить другой памятник. В память тех, кого я когда-либо встречал. Тех, кого мне пришлось убить. Черт побери, может быть, это даже будет что-то вроде памятника мне самому. Пусть люди, пришедшие к нему через сто лет, поймут, какой была жизнь в тот год, когда весь мир пошел под откос.
Я решил, что этот памятник будет историей о том, что случилось с нашим миром и что случилось со мной.
Вот таким он и получился.
Вы понимаете людей? Можете угадать, какие мысли бродят в их головах? Одно время я встречался с девушкой, которая могла быть мила со мной весь день, а вечером вдруг отворачивалась и говорила, что день был полным дерьмом. Если она была мила одну неделю, то на следующей становилась совершеннейшей стервой — как будто превысила счет добродушия и старалась восстановить баланс.
Примерно то же случилось и со всем Салливаном через три дня после того, как я убил голубоглазого чужака. Маятник настроения качнулся от благодарности к ненависти. Ладно, ненависть была скрытой. Но они ненавидели меня, когда говорили «Доброе утро, Грег». Когда я привозил дрова, им с трудом удавалось оставаться заискивающе милыми. Никто ничего не говорил мне в лицо, но по сдержанным, отрывистым репликам я понимал — они любезны со мной только потому, что ничего другого им не остается. Что ж, так случалось каждый раз после того, как я делал за них грязную, кровавую работу
На это раз все получилось не совсем так.
Я вел грузовичок по привычному маршруту, выгружая связки хвороста и корзины с поленьями у симпатичных домиков с гаражами на две машины и бассейнами на заднем дворике.
— Спасибо, Грег.
— Добрый день, Грег.
— Увидимся в пятницу, Грег.
— Эй, угостись холодненькой содовой, Грег.
Да, одна и та же песня. Они пели ее изо дня в день, когда я подносил дрова к печам, на которых теперь готовили пищу. Электричество в городе подавали лишь шесть часов в сутки. Они благодарили меня, и я отвечал им тем же. Желал доброго дня. Говорил «спасибо», когда мне предлагали утолить жажду или перекусить. Но при этом легко угадывал их мысли.
Ты какой-то странный, Грег Валдива. Что у тебя внутри там? откуда ты знаешь, что у чужака плохая кровь? Может, ты возбуждаешься, когда вышибаешь кому-то мозги? Тебя не тошнит от себя самого, когда ты рубишь их топором, так что кровь заливает весь тротуар?
