Она почти вся истратилась на последнюю надпись, которая осталась гореть на стене зеленоватым светом. От тикли остался небольшой кусочек, вроде драгоценного камня, и я сказал:
– Тикли, ты больше со мной не разговаривай. Давай помолчим…
Потом я протянул к ней ладонь, и тикли опустилась на нее, как светлячок. Я осторожно зажал ее в кулак, и мы уснули вместе.
В новом году я больше не видел тикли. Его никто больше не видел, даже Шатун, который сконструировал прибор и хвастался, что появилась принципиальная возможность наблюдать тикли. Но я не очень горюю, потому что тикли в ту новогоднюю ночь, которую она провела в моем кулаке, успела многое изменить. Она прочертила на ладони несколько новых линий судьбы, а старые подрисовала так, что вся моя жизнь пошла по-иному. Мне кажется, что в этом неоспоримое доказательство существования тикли.
1971
Объявления, передаваемые по радио, иногда привлекают своей загадочностью. Недавно я услышал такое: «Музей Суворова приглашает на уроки мужества. Справки по телефону…»
С мужеством у меня всегда обстояло туговато. Временами я испытывал острый его дефицит и готов был обменять изрядную долю ироничности или обаяния на маленький кусочек мужества. Поэтому я подумал, что было бы совсем недурно получить предлагаемый урок в музее Суворова.
Музей Суворова, который находится против Таврического сада, по посещаемости уступает всем известным мне музеям. В среднем в его залы приходит не более полутора человек в день. В тот день, когда я пришел туда, тихая половинка статистического человека уже удалилась, и я был в музее один.
У дверей, инкрустированных перламутром, на бархатном стуле спала старушка, похожая на графиню. Над нею висел двуглавый орел, который тоже спал обеими головами. Я потоптался перед графиней и робко кашлянул. Старушка интеллигентно вздрогнула во сне, но не проснулась. Орел же открыл один из четырех глаз, который оказался мутноватым и пьяным.
– Я насчет урока мужества, – обратился я к орлу.
Орел поцокал кривыми клювами, и графиня проснулась. Я повторил свои слова. Графиня удивленно воззрилась на меня, потом поднялась со стула, обнаружив на нем бледно-зеленую круглую потертость, и почти испуганно спросила:
– А какой нынче год, не скажете?
– Говорят, год Дракона, – ответил я.
– Дракона… – задумчиво повторила она. – А по номеру, по номеру не припомните?
Я назвал порядковый номер года.
– От Рождества Христова? – уточнила старушка.
Я подтвердил, что да, от Рождества Христова.
Графиня возвела глаза к орлу, пошевелила губами, что-то высчитывая, а затем объявила:
– Пора в отпуск.
– Дайте мне урок мужества, а потом уходите в отпуск, – попросил я.
– Да-да, непременно! Это уж непременно! – оживилась графиня и скрылась за перламутровыми дверями.
Через минуту там послышались легкие и мягкие шаги, обе створки двери распахнулись, и передо мною предстал маленький человек в напудренном парике, в длинном камзоле и при шпаге. С первого взгляда я узнал в нем Суворова. Это несколько ошеломило меня, и я отступил на шаг.
– Добро пожаловать, милостивый государь! – быстро проговорил Суворов, глядя на меня снизу вверх абсолютно умными глазами.
От волнения я забыл, как его зовут. Помнил, что Генералиссимус, но отчество совершенно выпало. Генералиссимус Алексеевич? Генералиссимус Ильич?..
– Здравствуйте, Генералиссимус… – сказал я.
– О! – протестующе воскликнул Суворов, поднимая тонкие ладони. – Мы с вами не на плацу. Можете запросто – Александр Васильевич.
«Тезка, – почему-то подумал я. – Мы с Суворовым тезки».
Я последовал за ним через зал, вспоминая все, что читал когда-то или слышал о Суворове. «Переход через Альпы» – так! «Тяжело в ученье – легко в бою» – есть! «Плох тот солдат, который…» Дальнейшее сомнительно.
Мимо нас проскользнула графиня, нагруженная хозяйственной сумкой.
– Александр Васильевич, миленький, я в отпуск ухожу, в отпуск, может, и не свидимся больше. Вы бессмертный, вам-то что, а мне уж помирать пора, – протараторила она на ходу, на что Суворов довольно резко ответил:
– Чушь, любезная, чушь! – и добавил что-то по-французски.
Графиня разразилась французской тирадой, покраснела, сделала книксен и упорхнула.
Мы прошли еще один зал, где висели пыльные знамена. При виде их Суворов поморщился.
Распахнулась дверь, обнаруживая кабинет с бархатными креслами и резным бюро темного дерева. На бюро стоял зеленый телефонный аппарат. Суворов отстегнул шпагу, стянул парик и сложил то и другое на бюро.
– Я полагал, что опять пионеры, – объяснил он. – Пионеров мне положено встречать при шпаге. У нас хозрасчетная организация, – продолжил он, понизив голос, – так что приходится идти на мелкие ухищрения. Присаживайтесь…
Я сел в кресло. Суворов же в кресло не сел, а принялся расхаживать по кабинету в молчании. Я тоже молчал, считая всякие вопросы нелепыми.
– Вы не знаете случаем, где можно купить детские колготки? – вдруг спросил Суворов. – Понимаете, такие… шерстяные, тепленькие. На девочку пяти лет.
– А… А зачем вам?
– Ах, у меня тьма потомков в этом городе! – воскликнул Суворов. – И обо всех надо позаботиться. Как же – прапрапра… В общем, много прадедушка – Генералиссимус! Неудобно… А я с трудом ориентируюсь. Многое изменилось.
– Поручите адъютанту, – посоветовал я. Мне понравилось, что я столь находчиво вспомнил об адъютанте. Но Суворов помрачнел и взглянул на меня исподлобья.
– Мой последний адъютант, да будет вам известно, погиб при взятии Измаила. Редкого мужества был офицер, – сказал он и уселся в кресло напротив.
– Я спрошу у жены, – сказал я.
– Да-да, спросите, батенька, – снова потеплел Суворов. – Я заплачу.
Он порылся в кармане камзола и достал кожаный мешочек, туго набитый. Я подумал, что Суворов собирается отсыпать мне несколько золотых монет, но он встряхнул мешочек, размял его пальцами и высыпал на ладонь горстку бурого порошка. Он поднес ладонь к лицу и энергично втянул носом воздух. Порошок исчез с ладони. Суворов откинулся на спинку кресла, страдальчески зажмурился и оглушительно чихнул.
В кабинет вяло влетел двуглавый орел с запиской в одном из клювов. Он сел на подлокотник кресла, в котором был Генералиссимус, и протянул ему записку. Суворов прочитал ее и кинул на бюро.
– Нет, решительно никакого покою! – вскричал он, вскочил на ноги, снова нацепил парик и шпагу и выбежал прочь из кабинета. Орел обреченно полетел за ним.
Вскоре за дверью послышались детские голоса и шарканье ног по паркету. Голос Суворова сказал:
