Ознакомительная версия.
Появилась проблема: техникум имел лишь один убогий и грязный, в сравнении со школьным, мужской туалет. Несчастных мальчишек (их была жалкая горстка) подстерегал там ошалевший от «женского запаха» молодой жаднолапый физрук по фамилии Лапин, по прозвищу Лапа. Он с гоготом ловил, хватал и щипал студентов за что попало. Они визжали противными ломающимися голосами, подыгрывая ему, подобострастно гоготали. Петя же, по обыкновению, увертывался и молчал. Это воспринималось как вызов и возбуждало все возраставшую неприязнь «физкультурника». Галкин не жаловаться родителям: они все равно не смогли бы его защитить. У него даже не было в мыслях их беспокоить: он пришел к убеждению, что в жизни надо молча терпеть – терпеть и, по возможности, увертываться.
Но однажды, когда на глазах у студентов впавший в бешенство Лапин подстерег его в коридоре, Галкин не смог увернуться.
«Что, гаденыш, будешь молчать?» – спросил учитель, зажав Петю в углу и, не дожидаясь ответа, нанес удар кулаком. Галкин дернулся и ушел от удара, который был так силен, что с облезлой стены посыпалась штукатурка, а кулак после встречи с ней вспух и покрылся ссадинами. Лапа взвыл от досады и боли. Галкин почти физически ее ощутил, словно она была его собственной болью. Это чувство парализовало юношу. И тогда второй (здоровый) кулак поразил его снизу в челюсть. Петя ударился затылком о стену и, хотя на ногах устоял, ему вдруг расхотелось жить, терпеть и увертываться. Перед глазами застыло лицо «физрука». В коридоре окаменела стайка девиц, с вылезшими из орбит очами. Галкин видел свои дрожащие пальцы, размазывающие по лицу кровавую пену. Он испытывал ужас, сознавая, что отныне жизнь запрещает ему чувствовать жалость и сопереживать смертельному злу: можно ли сочувствовать питону, запрограммированному тебя переваривать?
Кожу на затылке пришлось зашивать. Петю отвели в травмпункт и там мучили, обрабатывая рану, прокалывая иголками и грубо стягивая края нитями. Голову завязали, и целую неделю он ходил в «чалме». А потом его мучили, выдергивая швы. А потом он долго ходил с белой нашлепкой, и еще дольше – с обритым затылком.
Петя испытывал на себе всю гамму человеческих чувств, сравнивая с тем, что об этом написано в литературе и, трактуется в этических наставлениях. Например, о мстительности говорилось по-разному. Это качество слыло не из хороших. Но в выражении «взять реванш» мстительность выглядела пристойно. А когда речь шла о поруганной чести или о разоренном гнезде, это гремело уже, как призыв к возмездию. Оказалось, что сами мысли о мщении могут доставить сладостное наслаждение. Хотя продумывание связанных с этим деталей и вызвало чувство гадливости.
Воспоминание об инциденте погрузилось в колодец прошлого, но, оказалось, не навсегда. Однако с тех пор Петя начал задумываться. В школах мальчишкам внушали, что доблестные воины (рыцари и богатыри) должны биться насмерть в открытом бою и всегда побеждать. А тот, кто не побеждает, обязан героически пасть. Слабые мужчины не имеют права на существование, по крайней мере, не достойны упоминания. Увертываются только подлые трусы и коварные террористы. Партизанско-диверсионные методы – это уже военная хитрость, то есть – не солдатского ума дело. Об этом пусть заботятся генералы, а не будущие защитники Родины. Такая трактовка напоминала игру со слепыми котятами, и поэтому не нравилась Галкину.
К огорчению старых кокеток, преподавательская осиротела, лишившись своего украшения: после случая с Петей красавцу Лапину пришлось увольняться. Всплыл факт, что не только мальчишкам, но и девчатам он не давал прохода: щупал прямо в спортзале на глазах у других. Оказывается, про него давно всем было известно. В этом «малиннике» ему все прощалось: тайно и трогательно ему покровительствовала директриса. И когда появился увертливый и подозрительно молчаливый Галкин, физкультурник потерял над собой контроль.
Покидая техникум, красавец попрощался с преподавательницами, а, проходя мимо студентов, нашел глазами забитого Петю и, можно сказать, добродушно погрозил ему пальчиком: «Погоди, Буратино! Попадешься – убью!» Пройдет немало времени, прежде чем состоится их встреча.
Начальница так же тайно, как была очарована «физкультурником», теперь ненавидела Петю, но благоразумно не стала от него избавляться: библиотечному делу катастрофически не хватало «мужского духа» и это учитывалось во время проверок. Юноша учился, можно сказать, хорошо. Технические предметы и канцелярщину не любил. Было скучно, и, отвечая, он неуверенно мямлил. Наставницы кричали: «Проснитесь! Чего вы бухтите?» Зато на литературе – «просыпался», становился уверенным и даже отваживался на собственные суждения. Его одергивали: «Здесь вам не литинститут. Мы учим пропагандировать книги. И потом, как вы смеете судить о таких „глыбах“, как Ажаев и Кочетов?» «Вот именно, – глыбах…» – соглашался студент. Если при этом на семинаре хихикали, то в ход пускалось усмиряющее «Цыц!»: это были не настоящие студенты, – всего лишь недоучки и неудачницы. «Литераторша» докладывала выше о «критике». Но Галкину и это прощали: считая, каким бы жалким мужчина ни выглядел, у него должны быть хоть какие-то прибамбасы. Позже это назовут новомодным словцом «креативность».
С возрастом в юноше появилось что-то библейское, а библиотечное дело как раз относилось к сферам, где представители ветхозаветного племени только приветствовались, но куда почему-то не очень-то шли. Таким образом, Галкин терпел, и терпели его.
Того, кто много читает, не минует искушение самому взять в руки перо. Большинство начинает со стихосложения. Стихи это звучная, звонкая форма литературы. В хороших стихах всегда звучит музыка, тогда как в прозе ее не каждый услышит. Стихи предоставляют возможность «свободно дышать». А проза пугает объемом и представляется тюремной решеткой из слов.
Галкин накропал дюжину стихотворений и ему захотелось, чтобы кто-нибудь это прочел. Посоветовали обратиться к литконсультанту – «толковая баба, хоть и еврейка». «Толковая баба» оказалась не молодой, даже старенькой. Черные с густой проседью волосы забраны на затылке в узел. Лицо было вытянуто вперед вслед за носом. Толстые губы, к тому же, были еще и накрашены. От мраморной бледности щек веяло холодом. Но встретила она Петю довольно тепло:
– Вы знаете, мне стихи ваши даже понравились. Во всяком случае, большинство начинает хуже. Но, увы, как и многие, вы не улавливаете разницы между стихосложением и поэзией. Кроме того, меня настораживает ваша ощеренность. Что-то вас мучает, как будто вы не уверены в своей безопасности.
– А вы уверены? – неожиданно для себя спросил Петя.
Ознакомительная версия.
