Мы проходим квартал. Она не просит ни о чем. Я чувствую, как она борется с собой. Проходим еще один квартал. Ее рука в моей, но она говорит лишь о своей работе, о погоде, и все это пока разделяет нас… На следующем углу она, не дойдя до дома, почти бежит обратно к бару. Я стараюсь быть терпеливым.
Сейчас уже нет нужды торопить события, говорю я себе. Ее тело для меня не секрет. Все было у нас наоборот и плоть была вначале: время, чтобы добраться до той самой трудной ступени, которую некоторые зовут любовью.
Но она, конечно же, не знает, что мы уже настолько знакомы. Ветер швыряет снег нам в лица, эти холодные уколы будят мою совесть. Я знаю, что должен сказать. Я должен уничтожить свое несправедливое преимущество.
Я говорю ей:
— Когда меня захватили на той неделе, Хелен, у меня дома была девушка.
— Ну и зачем об этом говорить сейчас?
— Надо, Хелен. Это были вы.
Она останавливается. Она поворачивается ко мне. Мимо спешат люди. Ее лицо побледнело, на скулах пылают багровые пятна.
— Это не смешно, Чарлз.
— И не должно быть, Хелен. Вы оставались со мной с вечера во вторник до раннего утра пятницы.
— И как вы это узнали?
— Узнал. Память осталась. Что-то остается, Хелен. Я видел вас всю.
— Перестаньте, Чарлз.
— Нам было хорошо вдвоем, Хелен, — говорю я. — Мы, наверно, порадовали наших Наездников, так мы были хороши. Увидеть вас снова — все равно, что очнуться от сна, понять, что он явь, что девушка…
— Нет!
— Начнем все сначала.
— Вы намеренно гнусны, не знаю зачем, но не надо портить все сразу. Была я с вами или нет — вы не можете этого знать, и если даже была, то лучше всего…
— У вас родимое пятно величиной с монету, — говорю я, — дюйма на три ниже левой груди.
Она всхлипывает и бросается на меня прямо на улице.
Длинные серебристые ногти едва не впиваются в мои щеки. Она бьет меня. Я ловлю ее руки. Она пинает меня коленями. Никто не обращает на нас внимание: идущие мимо думают, что нас оседлали, и отворачиваются. Ее переполняет ярость, но я крепко держу ее, так что она может лишь извиваться; но ее тело рядом с моим, напряженное, сопротивляющееся.
Тихо, настойчиво я говорю:
— Мы сомнем их, Хелен. Мы докончим то, что они начали. Не деритесь со мной. Не стоит. Мы принадлежим друг другу…
— Отпус-с-стите…
— Ну пожалуйста. Прошу. Зачем быть врагами? Я не хочу вам зла. Я люблю вас, Хелен. Помните, как подростки играют в любовь? Играл я и вы, наверно, тоже. Но игра кончилась. У нас так мало времени, пока мы на свободе, надо поверить, открыться…
— Напрасно…
— Нет. Глупо, что двое людей, которых свели Наездники, должны избегать друг друга. Нет, Хелен… Хелен…
Что-то в моем голосе задевает ее. Она перестает бороться. Ее напряженное тело обмякает. Она смотрит мне в глаза, и ее залитое слезами лицо словно оттаивает, глаза затуманиваются.
— Верьте мне! — прошу я. — Верьте мне, Хелен!..
Она медлит, затем улыбается.
В ту же секунду я чувствую холодок в затылке, словно стальная игла проходит сквозь кость. Я застываю. Руки мои разжимаются. На мгновение я теряю сознание, и, когда туман расходится, все совсем другое.
— Чарлз… — говорит она. — Чарлз?!
Я поворачиваюсь, не обращая на нее внимания, и иду назад, в бар. В одной из передних кабинок сидит юноша. Его черные волосы блестят от помады; щеки гладкие. Наши глаза встречаются.
Я сажусь. Он подзывает официанта. Мы не разговариваем.
Моя рука ложится на его запястье и остается там. Бармен, смешивая коктейли, косится на нас, но ничего не говорит. Мы допиваем и ставим пустые стаканы.
— Пойдем, — говорит юноша.
Я иду за ним.
