Через пару секунд я услышал:
– Ртов, ты на фронте был? Вшей в окопах кормил? Может, скажешь, фашистским танком ногу тебе отдавило? Чемоданом тебе ее отдавили, когда драпал за Урал в тыл.
«Чемоданом.» Я даже вздрогнул, едва услышал знакомое слово.
На кухне затрещал табурет.
– В тыл, говоришь? За Урал? Ну все, вохра поганая, сейчас я тебя буду ставить к стенке.
Дядя Петя хрипло расхохотался.
– Сам я таких, как ты, ставил к стенке, бендера.
На кухне запахло порохом. Надо было срочно бежать во двор, пока не ударила тяжелая артиллерия.
Человек Лодыгин аккуратно подышал на очки и протер их насухо тряпочкой. Телескоп он приготовил заранее: тот с вечера дремал на треноге и дулом был повернут во двор.
Будильник прозвенел девять.
Лодыгин окунул глаз в окуляр и увидел черную ночь. Он еще раз посмотрел на будильник: утро, две минуты десятого. Приставил будильник к уху: ходит.
Тогда почему ночь?
Он сдвинул шляпу на лоб и подергал волосы на затылке. Походил, подумал, хлопнул себя по шляпе, танцуя подошел к телескопу и снял с него переднюю крышку. Потом снова заглянул в окуляр.
Теперь он увидел двор. Во дворе было пусто и тихо. Ни травинки, ни человека – осень.
– Опаздывает, – сказал он вслух. – Вот и связывайся с такими.
На стене висела картина «Утро в сосновом бору». Под картиной стоял аквариум – стеклянный пятиведерный ящик, наполненный рыбками и водой. Декоративная пластмассовая коряга изображала морское дно. Рыбки плавали у поверхности и тянули из воды рты.
– Нате жрите, – сказал человек Лодыгин, снял со стены картину и стряхнул в аквариум тараканов, пригревшихся на заднике полотна.
На лицо его выскочила улыбка. Он затер ее рукавом и только потянулся за папиросами, как ухо его задрожало и повернулось к окну. Что-то в нем, в его ухе, аукнулось.
Человек Лодыгин вмиг позабыл про рыбок и папиросы и бросился к телескопу.
На сморщенной ладони двора стоял человек. Человек этот был я, но только большой и сильный. В этом был виноват телескоп.
Лодыгин все-таки дотянулся до папиросы и выпустил стебелек дыма.
– Ты-то мне, голубчик, и нужен, – сказал человек Лодыгин и выпустил еще один стебелек дыма. На конце его вырос дымчато-голубой цветок, пожил немного и умер от сквозняка.
– А этого мерзавца все нет, – он хмуро посмотрел на будильник, – опаздывает на пятнадцать минут. Если минута – рубль, то с него пятнадцать рублей.
– Шестнадцать. – Человек Лодыгин проследил, как стрелка перепрыгнула на одно деление, и стал ждать, когда выскочит еще рубль.
Я вышел в наш молчаливый двор и задумался о времени и о дружбе.
К Женьке было нельзя, теперь уже, наверно, навечно. Черепаха Таня еще спала, она у нас была полунощница. Делать было решительно нечего. Ладно, пойду домой, может, бойцы на кухне перебили друг друга, и можно спокойно повыпиливать лобзиком.
И тут я услышал голос. Он вырвался из трубы подворотни, как полоумный пес.
– Ножи точу! – закряхтело над моим ухом, и в облаке серебряной пыли на двор выкатился старик.
Перед собой он толкал что-то похожее на патефон на колесиках – такое же хриплое и горластое, прилаженное к металлической раме и в брызгах трамвайных искр.
– Семнадцать рублей двадцать четыре копейки, – сосчитал у себя наверху человек Лодыгин. Потом, не отлепляя глаза от окуляра, дотянулся до широкого подоконника.
На подоконнике храпел кот. Он был черный, как головешка, и тяжелый, как чугунный утюг. Хвост у кота был огненный, как свернутое в трубочку пламя.
Рука Лодыгина взяла кота за загривок и развернула хвостом к окну. Кот лениво разжмурил глаз, зевнул и захрапел дальше.
– Ножи! Точу! – Старик, щурясь, сначала посмотрел на меня, потом внимательно оглядел двор, потом сунулся взглядом в окошки и быстренько прошелся по ним. На каком-то он, похоже, споткнулся, потому что сказал: «Ага» – и снова посмотрел на меня.
– Поганый у вас однако дворишко, не разживешься. Эй, шпанина, ты тутошний?
Человек Лодыгин приставил к уху метровую слуховую трубу, а конец ее вывел в форточку.
– Тьфу, прости Господи! Ну как с такими невеждами культурному человеку дело иметь! От него ж тюремной баландой за километр пахнет. Помягче надо, помягче, дите ж, а не черт лысый. Нет, пора останавливаться – не хочу, не могу, не бу…
Стоптанным рыжим ботинком старик давил на рубчатую педаль, а голосом давил на меня.
– А что? – спросил я.
– А то, – сказал мне старик. – Значит, местный?
– Ну, местный.
– Вижу, что не американец. А скажи, ты не сирота?
В его мохнатых глазах не плавало ни капли улыбки.
– Это почему сирота? Не сирота я.
– Ага, не сирота, жаль. Если бы ты был сирота, я дал бы тебе вот это.
Старик вынул откуда-то из себя конфету «Мишка на севере» в сморщенной вощеной обертке.
– А раз ты не сирота, то получай вот это.
Конфета забилась вместе с рукой в рукав, а оттуда вылезла желтая костлявая фига.
– Ножи-ножницы-топоры-пилы-точу-правлю-цена умеренная! – заорал он на всю вселенную.
Двор ему не ответил.
– Что сирота, обиделся? Ладно, я пошутил. Бери.
Он снова достал конфету, но теперь уже из-за пазухи, и протянул мне. Я покрутил головой.
– Гордый, – сказал старик. – А ты ее, гордость-то, дома держи, за печкой, где тараканы, а то, не ровен час, споткнешься о какой-нибудь чемодан. Бери конфету. Попробуй только у меня не возьми!
И этот про чемоданы. Что они, сговорились, что ли? Ладно, возьму. Я взял.
Конфета была пустая, одна обертка. Такая же фига, только упакована по-другому. Я пожал плечами и подождал, пока старик отхохочется.
Он вытер рукавом слезы. Потом хмуро оглядел двор и снова уставился на меня.
– Ты чего?
– Что «чего»?
– Может, ты ненормальный? Нормальные или смеются, или сразу по морде. А ты стоишь, как дубина, даже не плюнул. Тебе сколько лет?
– Десять.
– А, небось, пионер, «пионерскую зорьку» слушаешь. А конфетку-то взял, не побрезговал. Любишь сладенькое, сиротка. Слушай, а маманька у тебя дома? Может, ножик ей поточить? Или для папани топор?
Он икнул, наверно, вспомнил приятное.
– А то, что одна обертка, это и хорошо. Зубы не заболят.
Тут он вроде бы про меня забыл и взялся за точильное колесо. В руке его уже был тесак, такими мясники рубят мясо. Башмак сыграл на педали «румбу», ремень пошел, колесико завертелось, мохнатые брови, чтобы не облысеть, ловко бегали по лицу, уворачиваясь от сухого ветра и пены трамвайных искр.
Я совсем уже собрался идти, наевшись досыта дедовых бородатых шуток, бумажных чучел мишек на севере, беганья мохнатых бровей, – и ушел бы, надо было уйти, но ноги почему-то стояли, а сам я бараньим взглядом пялился на его работу и глаз не мог отвести.
