Но вот после очередного коридорного заворота впереди замаячило тускло освещенное фойе. Звук наших шагов сделался глуше, — за стеной находились съемочные павильоны, и пол здесь был устлан специальным звукопоглощающим покрытием.
Мы вошли в фойе. За стойкой, у самого выхода, в старом кресле, вкушал сахарный сон дежурный милиционер.
— Са-аша, — позвал я.
— Саша, очнись, — тронул его за плечо Степан.
Саша-милиционер встрепенулся, хватая точно рыба ртом воздух. Он так раскраснелся во сне, что его и без того всечасно розовое личико сделалось вовсе детским. И я подумал, что вот Саша-то был вполне или почти вполне счастливым человеком. Во всяком случае самодостаточным, самому себе приятным и в неполные двадцать четыре уже нацело завершивший всякое развитие себя, как личности.
— А? Что? А? А-а-а… На сигнализацию поставили?
— Сигнализация опять неисправна, так в свои талмуды и запиши, — доложил Степан.
— Ну, ладно. Не работает, — бывает. Тогда я почаще буду на вашем этаже обход делать, — зевая, пообещал Саша.
— Ты, главное, при этом ноги не стопчи, — язвительно заметил я.
Саша даже немного смутился:
— Нет, а что… Я каждый час прохожу… Да… Ну, каждые полтора часа.
— В том никто не сомневается, — подвел черту в разговоре Степан.
Саша-милиционер открыл входную дверь, и на нас хлынула бескрайняя мягкая летняя ночь. Вверху, над черными утесами зданий и черными массивами листвы, сияли тихие звезды в неявственной синеве ночного городского неба. Легчайший ветерок рассказывал, что где-то неподалеку расцвела маттиола. От недальнего проспекта доносились от времени до времени глухие перегуды редких автомобилей. Туда-то мы и направили свои стопы.
При обоюдном молчании прошли мы два квартала всегдашнего пути. Плохо освещенный бездыханный проспект казался вульгарной метафорой жизни человеческой. А мимо пролетающие подчас фары лишь подбавляли общей картине безысходности. Желтые фары пролетали мимо, никто и не думал останавливаться возле нас, не смотря на активную нашу жестикуляцию. Наконец я не выдержал:
— Да что это они, как угорелые… Или птицам деньги не нужны?
— Боятся, может. Если я с женой в такое время возвращаюсь, — первая же машина останавливается.
Мы еще некоторое время полюбовались пустотой безразличного города.
— А не кажется ли тебе, Степан, что… как это пела Камбурова… А! Что-то скучно мы живем. Нет? Еще Николай Васильич о том же, помнится, говаривал.
— Когда скучно, когда не очень. Раз на раз не приходится.
— Вот носимся мы с тобой полнедели, — снимаем всякую рекламную белиберду. Потом полнедели монтируем то, что наснимали. Потом опять полнедели снимаем… И так за месяцем месяц, и год за годом. Ладно, еще сериал чуток развлекает. Не хочется тебе чего-нибудь… Нет, я без всяких подводных шпилек. Ты доволен тем, что имеешь? Не кажется тебе оскорбительным этот заведенный стандарт?
— А что? — Степан посмотрел на меня с недоумением, но вместе с тем, как мне показалось, и с надеждой.
— Неужели в двадцать шесть лет ты уже… Нет, не так. Я старше тебя на десяток лет, для твоих двадцати шести это не такой уж непреодолимый возрастной барьер… — да, говорил я весьма сбивчиво. — Мне всегда казался занимательным вопрос: волен ли я хоть сколько-то управлять своей судьбой или же… Однако, речь не о том. Повторюсь: тебя все устраивает в твоем житье-бытье?
Возможно, не стоило, и определенно не стоило мучить уставшего человека, требовать от него немедля решения вопроса столь головоломного, если, конечно, Степан усматривал в нем какую-то головоломность. Но остатки агонизирующей надежды обрести какого-то сподвижника в разрешении закомуристых жизненных тайностей понуждали длить этот нелепый разговор.
— Но ты же знаешь, на телевидении ничего нельзя сделать. Без денег, разумеется, — по сощуренным глазам на лице Степана можно было бы предположить, что, несмотря на изрядную усталость, оставленную напряженным днем, он силится отъединить некий особый, верховный смысл довольно нелепого вопроса. — В принципе, я двумя руками «за». Но это же надо спонсоров искать… Тут ведь без денег даже и говорить не о чем. И вообще я сейчас совершенно не способен рожать какие-то идеи. Давай отложим это хотя бы до завтра. Я уже ничего не понимаю…
— Я тоже.
В этот момент к обочине подкатил автомобиль, и безо всякой на то просьбы. Из-за приоткрывшейся дверцы высунулась бритая голова.
— Куда?
Я назвал два направления, водитель выбрал вариант моего коллеги, и, коротко распрощавшись, мы расстались.
Два красных огонька все таяли и таяли в скрадываемой темнотой перспективе. Ночь обещала быть душной.
Не знаю почему, мне запомнился этот день, рядовой из рядовых.
Попал я на телевидение случайно. К слову сказать, я и тогда испытывал большое недоверие к спасительному всеразрешающему «случайно». Но к этому еще вернемся. Позже.
Приехав из столицы, я несколько месяцев болтался без работы, поскольку образованию, полученному в художественном институте, не так просто найти применение, коль скоро ты не готов к бесславной голодной смерти. Тем более в таком городе, где из полутора миллионов флегматичных насельников девяносто девять процентов имеют одну на всех американскую мечту о богатом столе и обильном стуле. Не могу сказать с определенностью, от века ли такие настроения владели здешними умами (и как там дотоль было насчет ума), только на тот момент картина общественных ценностей и настроений складывалась как раз таковская. Во всяком случае процесс «всеобщего окисления», который предрекал Федор Михайлович, прошел без особых сучков и задоринок. И царство чужеспинников наступило…
После четырех месяцев жизни стесненной (сознание чего всечасно подогревалось стараниями жены) мне (безусловно, «случайно») повстречалась подруга юных дней. В дни юные звалась она Ксюхой Галушко. И, если имя ее осталось прежним, то фамилию она успела сменить на весьма отличную от предыдущей — Шилклопер. Вот Ксения Шилклопер и предложила великодушно содействие в моем трудоустройстве. Ксюха говорила, что я ничего не понимаю в современной жизни, что никого на работу в мало-мальски пристойные места «с улицы» не берут, что необходимы рекомендации людей достоуважаемых. Мои попытки выяснить, кто же эти замечательные люди и где их найти не увенчались успехом. Ксюша вполне легкомысленно относилась к этому вопросу (кстати сказать, никакого вопроса здесь для нее и не существовало), сказала только, мол, надо иметь знакомства, и она-де потщится составить мне протекцию, хоть и через благоверного. Иначе же можно рассчитывать лишь на кайло да лопату, но этот труд хоть и каторжный, а оплачивается втридешева. К тому же, вряд ли мне какие-либо пути ведомы, помимо путей творческих. А потому одна мне дорога, — в местный телецентр. И хотя провинциальное телевидение и в лучшие-то времена нельзя было назвать строителем качественно новых культурных и духовных сокровищ, отмеченных, как это говорится, общественно-исторической уникальностью, — на сегодняшний день оно превратилось в пошлейшую лавку. Впрочем, выбора не предоставлялось, а я уже был готов на все. Ксюха говорила, что ее супруг Иван, который Шилклопер, тоже работал на телевидении под началом некоего господина Боброва, работал до тех пор, пока не нашел место в одном туристическом агентстве; но для службы в турфирме нужны едва ли не родственные связи, так что супруг Иван сам там на птичьих правах, а с телевидением решить вопрос, может быть, и удастся. И еще говорила мне Ксения Шилклопер, что, скорее всего, они с Иваном и не содействовали бы мне в приобретении этого замечательного места, а приберегли бы для себя, на случай, коль скоро туристическое агентство обанкротится, да только не далее, как через полгода они покидают эту местность навсегда.
