— А Москву когда брали европейцы?
— Москву в Смутное время брал великий гетман литовский Ян Кароль Ходкевич. От него мой предок получил привилей на шляхетство. Но русские дикари Минин и Пожарский не знали европейской военной этики — завоёванный обязан сдаться захватчику. И все три попытки магната Ходкевича обуздать неуёмных русских пошли прахом. Поляков выбили.
— И всего–то?
— Не всё. Третий раз историческую уже, а не официальную, столицу русских Москву брали польские легионеры в составе войск Наполеона. Войско Польское из «Франции–на–Висле» в 1812 году было самым крупным подразделением Великой армии.
— Они плохо кончили.
— Да, история в который раз подтвердила, что русское единство очень опасно для Европы. В Белоруссии многие помещики уходили от «освободителей» вместе с Русской армией, оставшиеся срывали поставки скота, сена и соломы, пусть да им грозили посылкой карательных команд. Белорусские крестьяне зарывали провиант, угоняли скот, бежали в Полесье, убивали французских мародёров. В тыл полякам русских партизан самым коротким путём однажды провёл белорус по имени Денис из деревни Симаково. Вся беда в том, что белорусы считали себя русскими.
— А украинцы не считали?
— Ещё раньше в Северной войне со Швецией белорусы опустошили шведские обозы, из–за чего Петр Первый под деревней Лесной наголову корпус генерала Левегаупта. А чуть позже украинцы в Батурине вырезали всех сторонников шведов, выбили личный состав неприятеля, забрали боеприпасы, еду и фураж для лошадей. К битве под Полтавой шведский король пришёл с безоружным войском и без артиллерии. А уж когда гнали французов из Москвы, то на поляков белорусские разбойники открыли охоту без пощады. История показала, что русское единство нужно расколоть на белорусов, украинцев и россиян. Так и сделали. Теперь уж для русаков пора саваны шить. И никто им не поможет.
— А русожорам кто помог?
— Очень нам помогли большевики. Не знаю даже, зачем они так люто резали единый русский народ по живому.
— И за что ты, дед, русских так ненавидишь?
— Да хотя бы за то, что комиссар Катьки Второй мой род шляхетства лишил. Снял со стены привилей Ходкевича, разодрал в клочья и растоптал. Сказал, что дворяне не живут в хатёнке с земляным полом и не носят домотканых исподников.
— Какой из тебя дворянин? У вас никогда и морга земли не было.
— Зато были гонор и слава!
— Предков Достоевского тоже не признали дворянами по комиссии, хотя они были куда более знатного и богатого рода на Брестчине. Достоевский ни разу не упомянул об этой обиде.
— Потому как сам ренегат, предался русским.
— И не страшно тебе такие тайны мне рассказывать, человеку при погонах.
— Я ничего не боюсь, потому как ты никому моих тайн не выдашь.
— Ты так уверен?
— А я сейчас докажу тебе.
Дед просунул руку в тайник и вытащил оттуда промасленную тряпку. В ней был так хорошо смазанный «вальтер‑38», что даже затвор взвёлся неслышно. Но дед не успел нажать на спусковой крючок. Резиновая дубинка чмокнула его по лысому черепу за правым ухом. Участковый Долбаненко пощупал пульс на сонной артерии у рухнувшего на пол старика. Пульс прощупывался. Долбаненко завязал пистолет в тряпку и вышел из дома.
Дом стоял на самом краю уже спланированного бульдозерами пространства, подготовленного под строительство нового микрорайона Пионерский. Ни техники, ни строительных балков ещё не было. Зато речная протока неподалёку была отделана под канал с берегами, облицованными искусственным камнем. Через канал был перекинут изящный чугунный мостик. Он вёл в маленький парк на острове. Долбаненко поднялся по мостику до середины и уронил в воду узелок из промасленной тряпки.
Через три дня участковый снова заглянул в домик на пустыре у речной протоки, превращённую в облицованную набережную. Дверь была открыта. Долбаненко видел, как сестра хлопотала у дровяной плиты. Он простоял тут минут десять, пока сестра заметила его.
— Ну, шо стал, как статуй, на пороге?
Долбаненко не ответил, а только молча всматривался в глаза сестры.
— Шо, как у Петькиного деда, память отшибло? Родной сестры не узнаёт.
— А как дед?
— Спасибочки, ты его вылечил.
Долбаненко побледнел.
— Как?
— Он уже твои таблетки пьёт.
— Какие?
— Тю, сдурел! Ты ж сам их ему по рецепту от докторши принёс, мне аптекарша сказала.
— А каков эффект?
— Перестал посуду бить, кулаки распускать и по ночам чёрт–те где шляться.
— А твой Петро где?
— В магазин пошёл. Скоро придёт.
Долбаненко вытер ноги у порога и зашёл в дом.
— Дед Слава, вы где?
— На канале он рыбу удит. Там такая рыба, что коту только на закуску. А он её чистит и жарит. Нехай забавляется, лишь бы снова не скандалил. Да вон Петя уже идёт!
— О, шуряк, ты на службе или выходной?
— После суточного дежурства. Вольный и свободный.
— Вот это дело. Посидим с бутылочкой. Тебе Светка уже рассказала?
— Чего? — оцепенел Долбаненко.
— Мой дед рехнулся. Память потерял. Фотки в альбоме рассматривает и плачет, как дитя. Никого не припомнит.
— А соображает по хозяйству?
— Еще как! Крючки к леске вяжет, как будто бы и артрита у него не было. Я ему телескопическое удилище с катушкой купил, а он только на старые удочки из орешника ловит. И поплавок у него из пробки… Лекарства твои пьёт. Боюсь, не свихнулся бы от них совсем.
— Не переживай. Крепче спать будет.
— Пойдём в хату. Пока Светка готовит, хватим по махонькой.
* * *
Долбаненко разулся, разделся и с удовольствием плюхнулся в кресло перед журнальным столиком.
— Это дедовы фотоальбомы?
— И дедовы, и наши. Хочет родню распознать, чтобы память вернулась.
Долбаненко просмотрел все три альбома, отобрал из них только один с фоткой бравого унтершарфюрера СС и сказал:
— Пошли, Петро, на кухню.
— Зачем?
— Потом скажу.
* * *
— Светик, отойди от плиты.
— А что ты задумал, братик?
— Что задумал, то исполню.
Долбаненко распахнул топку и сунул туда альбом.
— Шуряк! То ж любимый альбом деда.
— Сказился! — схватилась за голову Светка. — Память семейную жжёшь! Дед этим альбомом душу себе отводит, успокаивается.
— А ты эти фотки смотрела?
— Та мне они на кой?
Светка с мужем не смогли оттолкнуть Долбаненко от плиты, где он орудовал кочергой. Стоял непоколебимо, пока весь альбом не занялся пламенем.
— Ну и что на тебя нашло? — сказал Петро, наливая по второй. — Что я деду скажу?
