Гуськов, – по жилам…
Вновь застрочили немецкие автоматы, лай собак сделался громче, свистнули пули.
Взрычав от натуги, Василий с хрустом провернул полуотрезанную кисть, промокнул кровенеющий разрез снегом, рассек натянутые сухожилия – кисть отделилась.
Помогай, крикнул он Гуськову, это гиря, а не чемодан!
Гуськов подхватил трофей с другой стороны, вдвоем пошли сноровистей.
За чемоданом на цепи волочилась по снегу зажатая в наручнике кисть оберста, – посиневшая, с багровой наледью на месте отруба.
БЕРЛИН. ОСОБНЯК НА БЕРЕНШТРАССЕ, 36
Наши дни
Русский генерал окинул взглядом иссохшую фигуру старца.
– Вы сказали, что партизаны вас застрелили. Уж не разговариваю ли я с призраком?
Старик осклабился в неслышимом смехе, радиальные морщины покрыли его ввалившиеся щеки.
– Видимо, порох отсырел, и пуля выбила мне глаз, но в мозг не проникла. Вот она, – граф сделал знак, секретарь поставил на стол золотую табакерку. На зеркальной подложке лежал сплющенный кусочек свинца. – Германским командованием была проведена операция армейского масштаба по прочесыванию леса. Кофр как в воду канул.
– Что же в нем находилось, господин граф? – спросил Огуренков.
Хозяин дома пожевал блеклыми губами.
– Этого я пока не могу вам сказать.
– В русском фольклоре, – сказал Валентин Григорьевич, – есть сказка, в которой царь посылает главного героя туда, не знаю куда, найти то, не знаю что. Я не сказочный персонаж и не могу заниматься поисками неизвестно чего. Скажите откровенно, что мы ищем, и тогда я смогу помочь вам.
Старый граф погрузился в раздумья..
– Вы правы, – сказал он. – У меня осталось мало времени, я вынужден раскрыть вам карты. Но предупреждаю, после моего ответа у вас уже не будет пути к отступлению.
Огуренков упрямо нагнул лобастую, наголо обритую голову.
– Надеюсь, это не угроза?
– О нет, это необходимое предупреждение.
Русский генерал поднялся.
– В предупреждениях не нуждаюсь! Это вы обратились ко мне за помощью, а не я к вам. Не люблю, когда меня используют втемную. Благодарю за гостеприимство.
– Ну, что ж, прощайте, – сказал граф, протягивая руку. Правую.
Огуренков застыл во встречном движении. Навстречу ему торчала сморщенная культя. Искусственная кисть осталась лежать на подлокотнике.
– Прощайте, – повторил граф, видя, что гость находится в замешательстве.
Русский генерал действительно слегка «завис», не совсем понимая, что и как ему нужно пожимать. Культю? Но это как-то дико…
Словно против воли, генерал протянул руку для странного рукопожатия. Когда его пальцы достигли того места, где должна была находиться отрубленная кисть, он вдруг увидел: из сморщенной культи струилась призрачная ладонь с породистыми длинными пальцами. Ладонь принадлежала молодому мужчине, сквозь прозрачные связки и фаланги просматривались колени графа, накрытые шотландским пледом в черно-красную клетку.
Русского генерала как будто парализовало. Обе руки – живая и прозрачная – находились друг от друга в нескольких сантиметрах. Огуренков инстинктивно сжал пальцами пустоту бесплотной кисти.
Немец пристально смотрел зрачком единственного глаза, тусклым и сплющенным, как свинцовая пуля. «Он меня гипнотизирует», понял Валентин Григорьевич, но не смог ничего поделать. Кисть его, конвульсивно сжатая, недвижно застыла в каталепсии загробного рукопожатия.
Наши дни
Блин, я передержала краску! Подорвалась в ванную, смыла краску, гляжу в зеркало – вау! – волосы стали огненно-алыми, я запылала, как костер. Это дед виноват, совсем заболтал меня рассказами своими.
Когда я вернулась в спальню, он важно сообщил.
– Ты моя любимая внучка, тебе я завещаю огромное богатство…
Я огляделась в жалкой квартирке.
– И где же оно?
– Так я же тебе битый час толкую, – рассердился старик. – Чемодан оберста я в горах закопал! Он тяжелый был, как гиря. Ясно, что там было золото. Поезжай, забери его себе. Я тебе тут карту нарисовал.
Он достал из-под подушки мятый листок.
Я повертела рисунок. Дрожащими каракулями было написано «Голый шпиль», «Чаир» «Деревня Семисотка», «Абдуга», «Узун-Кран». Если бы я знала, что скоро эти названия будут звучать для меня так же страшно, как «Обитель зла», я бы не улыбалась тогда так легкомысленно.
– Ты с ума сошел? Никуда я не поеду!
Дед не обратил внимания на мои возражения.
– Я все продумал, – пыхтел он, – вот маршрут, вот рисунок чаира у Голого шпиля, вот скала, вот здесь, под ней, захоронена Нина с чемоданом оберста. Поезжай, похорони ее по-человечески.
– Капец! Там еще могила чья-то! Чего ж ты его сам раньше-то не выкопал, клад свой?
* * *
Крым. Голый шпиль. 15 часов 13 мин. 3 марта 1942 г.
Гуськов и Мохнатов остались прикрывать отход. Василий с Ниной продели палку в ручку и вдвоем волокли немецкий чемодан. Они совершенно выбились из сил, уходить от погони приходилось круто в гору, карабкаясь по снеговым оползням.
Вот знакомый чаир – участок дикорастущих яблонь и груш у подножия Голого шпиля. Кизильник и шиповник укутаны снегом, из их плодов и корешков он варил отвар от цинги, а под скалой обнаружил глубокую щель, расширил ее и оборудовал тайник.
Стараясь не стряхнуть снег с кустов шиповника, он прополз к тайнику и принялся раскапывать снег. Вскоре рука провалилась в пустоту. Расширив проход, он пропустил вперед Нину, и заполз следом, закрыв отверстие изнутри трофейным чемоданчиком.
Они оказались в каменном гробу. Нина дрожала от страха и холода. Василий обнял ее и прижал к себе.
– Не бойся, двумя смертям не бывать, а одной не миновать.
Донесся собачий лай. Девушку охватил приступ дрожи. Еще закричит от страха, подумал Василий.
– Слышь, Нин, – шепнул он, чтобы отвлечь ее от надвигающегося ужаса, – а ведь это я сыпанул патронов в трубу Чистякову.
Она даже дрожать перестала.
– Ты? Он так перепугался, под нары залез!
Василий тоже дрожал от страха и пронизывающего до костей холода.
– Скажи, напоследок, у вас с ним что-нибудь было?
– С кем?
– С Чистяковым…
– Ты че, дурной, Жуков? – Нина возмущенно затрепыхалась. – Нужен он мне, как голове дырка.
– А чего ж ты выскочила… – Василий сжал ее плечи так, что хрустнули косточки, – вся в исподнем? Я за землянкой притаился, все видел.
– Я выскочила? Не дави, ой… Я?
– Ты! Тихо. Услышат.
– К нам, к нам идут, Вася-а-а-а…
Поначалу молодой партизан собирался просто отвлечь девушку разговором, но постепенно стал заводиться ревностью.
– Ну, че ты все виляешь, – шипел он ей на ухо, – хоть напоследок скажи, было у вас с ним что или нет?
– Вот дурной, нашел время ревновать!
– А ну, говори напоследок! Было? Скажи хоть перед смертью правду!
Нина дала честное комсомольское, что не изменяла.
– Ты же сам знаешь, – вздрагивала она от доносящегося снаружи лая собак, – таскал он меня на допросы, каждую ночь таскал.
