головой, произнёс брезгливо:
— Не годится.
Культя чуть было не рухнул в обморок. Всю дорогу до памятника он боролся с собой. Хотелось продемонстрировать свою щедрость, отличиться, возвыситься над толпой, бросающей в тачку картошки и тыквочки, и вдруг… такой облом.
— Тыкву клади, дурак, — зашипели вокруг.
Культя уложил тыквочку на кучу. Секретарь одобрительно кивнул.
Кнут сдал три картошины. Кто-то, не имея продуктов, стягивал с себя единственную рубаху, а кто-то и штаны. Никому не могло прийти в голову явиться к Великому Кузьмину с пустыми руками, или, скажем, голым, чтобы наглядно продемонстрировать свою невзнососпособность. В таком случае Секретарь тут же произносил душераздирающую речь о вредителях, льющих воду на какую-то там неведомую капиталистическую мельницу, вражьих происках, саботаже, антикоммунистическом заговоре, после чего протягивал руку и забирал Партбилет.
Тем, кого клич «Сбор Партвзносов!» заставал врасплох, разрешалось тут же столковаться с кем-нибудь о предоставлении, так сказать, кредита, предварительно обговорив условия возврата. А поскольку всегда можно принизить достоинства того, что вам возвращают, от желающих дать взаймы не было отбоя. В спорных ситуациях, когда кто-то слишком уж зарывался в своих претензиях, вердикт выносили местные Секретари, что кончалось для одной из сторон либо значительным материальным взносом в пользу Партии, либо лишением Партбилета. В Партком тянули обидчика лишь тогда, когда были абсолютно уверены в своей правоте, ибо Секретари не очень-то заботились о справедливости и часто решали споры на ширмачка, руководствуясь внутренним позывом, обычно в пользу того, кто ловчее выкрикивал коммунистические заклятия.
Здесь же, у памятника Великому Кузьмичу, товарищи узнали важную новость: Члены Политбюро вновь переименовали Коммунизию в Коммунякию. О подобном историческом событии полагалось узнавать вовремя, ведь случилось, сохрани Кузьмич и помилуй, предстать перед одним из Секретарей, не зная о столь важном политическом происшествии, и… прощай Партбилет.
Культя и Кнут вышли из города, слегка переругиваясь. Кнут посмеивался над патриотическим порывом друга, а тот в ответ уверял, что ради дорогих Членов Политбюро согласен на любые лишения, готов даже голодать. Хоть несколько дней. Хоть больше.
— Хорошо, — обрадовался Кнут, — с завтрашнего дня отдавай продукты мне, а я буду всем говорить, что ты это делаешь в знак уважения, любви и признательности к родному правительству.
Культя подумал, но не согласился.
Тогда Кнут предложил загнать таз какому-нибудь колхознику хотя бы за пару картошек. Ведь Кал уже сдали, и больше за их способности нигде ничего не обломится. А если они не поедят сегодня, то завтра Кала у них, естественно, тоже не будет, и их способности опять окажутся неиспользованными.
Культя кивнул. Да, поесть, конечно, надо, но вот загвоздка: таз-то его личный. И в связи с тем, что у нас, Слава Кузьмичу, все-таки не анархия и не капитализм, претендовать на личное имущество Кнут не имеет никакого права. Вот если бы у них имелось что-нибудь общее…
Кнут озадаченно осмотрел товарища с головы до ног.
— А стекло? — спросил он, внутренне холодея от ужасных предчувствий.
Культя замер, зачем-то посмотрел на таз, зажмурился. Осторожно ткнул себя пальцем в живот, потом пониже.
— Здесь оно было. Я его, когда клич раздался, спрятал, — жалобно пролепетал Культя. Ноги критика подкосились, в штанах тонко хрустнуло. Кнут рванул товарища за рубаху. Из Культиных штанин посыпались осколки.
— Ах ты, балда! Раздавил стекло наше. Взял и раздавил. Да чтоб тебя!..
Культя понуро молчал. Оправдываться не стоило. Кнут был незлобив и, если подольше сохранять скорбный вид, мог быстро отойти и даже начать сочувствовать.
Осколки собрали в тряпицу. По пути к ближайшему колхозу Культя усердно припадал то на одну ногу, то на другую.
— Чего хромаешь? Жопа — не ноги, — ехидничал Кнут.
Критик захромал ещё сильнее.
В деревне, облюбовав землянку покрупнее и с трубой, что являлось конкретным признаком зажиточности, друзья, решительно подталкивая друг друга, вошли внутрь, беспрестанно повторяя: «Мы по делу. Мы по делу…».
Колхозники не очень-то жаловали праздных гостей или попрошаек. Могли, не разобравшись, спустить на них учёную крысу, а то и подослать ядовитого паука, от укуса которого человека пробирал неистребимый понос и отнимались ноги, так что нетрудно представить, в каких условиях помирал укушенный.
Быстро перезвездившись на икону Кузьмича, висевшую в углу, Культя и Кнут присели на громоздкие табуретки — обломки железобетона от городских грибов. Колхозник не спеша выполз из-за печки, так же не спеша осмотрел осколки, смерил пальцами, оценил прозрачность, попробовал на зуб. Потом очень долго и основательно изучал таз: прикладывал к уху, стучал по нему и опять пробовал на зуб.
— Чего желаете за предметы? — спросил протяжно.
— Стекло — за продукты, ну а таз — за фантики. — Культя пошнырял глазами по углам — вдруг крыса выскочит.
Хозяин поковылял к божнице, машинально осенил себя звездой, вынул из-за иконы Кузькиной Матери небольшой свёрточек.
— А правда, что Кузьмич спустился с неба и освободил народ от цепей капиталистов? — шепотом спросил Кнут.
— Как это с неба? — поразился Культя. — Там же бесконечная пустота. Кузьмич вышел из-под земли. Ведь кланяемся мы земле, а не небу.
— Ага, — кивнул Кнут, — показал он тогда этим капиталистам Кузькину Мать. Страшная она была. Капиталисты так и дохли с испугу.
— Путаешь ты что-то. Это товарищ Маузер был страшный. Это он их всех сгубил. А Кузькина Мать была доброй и любила детей. И ещё она громко стучала лаптем по капиталистической трибуне, запугивая буржуев Красной кнопкой. А после Великой Революции — вся эта святая троица: Кузьмич, Кузькина Мать и товарищ Маузер — скормили буржуйские трупы опарышам и насытили этими опарышами народ. Вот после этого и зажили мы счастливо. — Глаза Культи заблестели. — Эх, давно я что-то опарышками не лакомился.
— С пивком, — облизнулся Кнут.
Культя перезвездился ещё раз. Кнут тоже. Хозяин халупы развернул свёрток, выложил на стол несколько фантиков — невзрачных, помятых, с выцветшим рисунком.
— За таз? — удивился Культя. — По-моему, это бесконечно мало. А по-твоему? — зыркнул он на Кнута.
— Очень мало, — с видом знатока кивнул вырубала.
Колхозник осмотрел свои фантики, добавил ещё один, покрасивее.
— Нет, нет, — не сдавался Культя. — Ещё минимум с десяток, а потом только начнём торговаться.
Колхозник удивился, подвигал бровями, собрал свои фантики и понёс на прежнее место.
— Экий ты тип нудный, — огорчился Культя. — Совсем не умеешь торговаться. Ты бы мой таз покритиковал, я твои фантики, глядишь — кто-нибудь и уступил бы.
— Так ты, небось, из критиков?
— Ага! Имею соответствующие способности.
— Не люблю я критиков. Продукты у меня добрые, а они все хают, хают. У кого хреновые, у того не хают, а вот мои хают.
— Это
