Вот это действительно называется – «попал», а не то что однажды проснулся на незнакомой кровати в незнакомой комнате!
Впрочем, эта мысль не слишком надолго лишила меня способности к адекватному восприятию окружающей реальности. Вскоре она была сменена другой, пропитанной определенной толикой фатализма и здорового цинизма. Предположим, мной действительно манипулируют. Но если это делается таким образом, что невозможно отличить самостоятельно принимаемые решения от результатов манипулирования, то к чему тогда дергаться? Если я заметить этой манипуляции не могу, то уж как-то противиться ей и подавно не сумею. Если мое поведение пока не вступает в конфликт с моим мироощущением, не вызывает протеста моего внутреннего «я» – пусть все идет, как идет. А добавочная информация… Ну так она-то уж лишней в любом случае не будет.
Знамо дело, крайне неприятно подозревать, что тебя, может быть, дергают за ниточки или хотя бы аккуратно подталкивают в желаемом направлении. И это ощущение «собаки Павлова», у которой умело вызывают нужные рефлексы, довольно сильно отравляло мне настроение до самого конца дня. Ночью мне снилась какая-то гадость, я то и дело просыпался – и, в конце концов, встал задолго до звонка будильника. К счастью, наутро ночные кошмары не вспоминались даже какими-нибудь общими расплывчатыми впечатлениями, хотя некое тягостное ощущение все же осталось.
Чтобы избавиться от него, решаю пройтись до работы пешком, благо раннее пробуждение оставляло на это достаточно времени. Маршрут прогулки был избран простой – дохожу до площади Пречистенских ворот и сворачиваю на Пречистенский бульвар. Ну и дальше иду по Бульварному кольцу до Трубной площади, сворачиваю на Неглинку и топаю до Лубянской площади. А там и до Ильинских ворот рукой подать…
Дойдя до Никитских ворот и выйдя к началу Тверского бульвара, я обратил внимание на установленный здесь с месяц назад памятник К. А. Тимирязеву из темно-серого камня. Он, надо сказать, почти ничем не изменился с моего времени… А впрочем, что ему меняться? Он же сейчас новенький, это в моем времени ему было под девяносто лет! Да, вот и запомнившегося мне небольшого скола на одном из ребер гранитного постамента сейчас нет. Памятник и тогда производил весьма неплохое впечатление, а сейчас он являет собой резкий контраст со спешно установленными в 1918–1919 годах гипсовыми скульптурами (большинство из которых было весьма сомнительных художественных достоинств) по плану монументальной пропаганды. Кажется, практически ни одна из них не дожила до конца нынешнего года.
Вдоль бульвара по присыпанной снегом булыжной мостовой с проложенными по ней трамвайными рельсами время от времени довольно резво проносились лошадки, запряженные в сани. Изредка, дребезжа и позванивая, проезжали трамваи, и, пожалуй, столь же редко появлялись автомобили, пыхая сизым бензиновым дымком. Я миновал биржу труда с немалой, несмотря на морозец, очередью и подошел к началу бульвара, где возвышался памятник А. С. Пушкину («на Твербуле у пампуша» – называла это место богема и околобогемная публика Серебряного века). С двух сторон памятник плавной дугой огибали ряды скамеек, уже очищенных то ли дворниками, то ли самой гуляющей публикой от снега. Впереди, на той стороне площади, высилась колокольня, входившая в комплекс сооружений Страстного монастыря. Но не она была доминирующей высотой в архитектурном ансамбле площади. По правую руку от меня, за невысокими домишками, массивным утесом высился первый московский «небоскреб» – пятнадцатиэтажный «Дом Нирензее», где жила с отцом Лида Лагутина…
Надо сказать, что прогулка по легкому морозцу и по свежевыпавшему снегу, только что сменившему промозглую ноябрьскую погоду со слякотью под ногами, все же немного меня взбодрила. К наркомату я подошел уже в почти нормальном расположении духа, перестав забивать себе голову вопросами, решение которых зависело явно не от меня. Однако зарубочку на память – не появятся ли у меня желания и стремления, вступающие в диссонанс с моей натурой? – все-таки себе оставил.
Не прошло и нескольких дней, как в пятницу, седьмого числа, в «Правде» появилось сообщение, что Политбюро ЦК РКП(б) и Президиум ЦКК приняли пятого декабря совместную резолюцию о партстроительстве, провозглашающую, как говорилось в газете, развитие намеченного еще сентябрьским (1923 г.) Пленумом ЦК курса на рабочую демократию в партии. Подчеркивалось, что резолюция принята единогласно, – значит, за нее голосовал и Троцкий. Ровно так же, как было в покинутом мною мире.
Текст резолюции я помнил, конечно, не дословно, но в общих чертах представлял его достаточно хорошо, и потому, читая публикацию в «Правде», не нашел каких-либо бросающихся в глаза отличий от известного мне варианта. Да и вряд ли история изменилась настолько сильно, чтобы в этот документ попали какие-нибудь совсем неожиданные положения. Резолюция констатировала опасность бюрократического перерождения партии и была наполнена великолепными благопожеланиями в духе внутрипартийной демократии, но не содержала никаких конкретных решений, за исключением одного, да и то сформулированного крайне туманно: проверить целесообразность «права утверждения секретарей вышестоящими инстанциями». Но поскольку утверждение партсекретарей вышестоящей парторганизацией было внесено XII съездом в Устав РКП(б), этот пункт фактически мало что значил.
После такого акта трогательного единения Политбюро надо было ждать скорого выступления Льва Троцкого с серией статей, образовавших впоследствии брошюру под названием «Новый курс», – статей, которые большинство Политбюро должно было расценить как прямую атаку на себя. Уже восьмого декабря должно было появиться обращение Троцкого к партийным организациям, которое одиннадцатого декабря будет опубликовано в «Правде».
Однако пока никаких слухов о каких-либо обращениях к партии до меня не доходило. Да и во вторник одиннадцатого декабря ожидаемая статья в «Правде» не появилась. Что это могло означать? Понятно, что произошли какие-то перемены по сравнению со знакомым мне ходом истории. Но какие именно? Я терялся в догадках.
Уже много позднее, в 1925 году, я узнал от Троцкого, что обращение к парторганизациям им было написано, но он не стал допускать, выражаясь языком моего мира, «утечки информации», а пошел строго официальным путем, через редколлегию «Правды». Разумеется, содержание статьи стало известно «тройке», и на Льва Давидовича посыпались упреки в разжигании фракционной борьбы против ЦК. Тем не менее по тогдашним обычаям партийной жизни отказать члену Политбюро в публикации было невозможно, и Бухарин поставил статью в номер на одиннадцатое декабря.
