Это она сама, сама убила свою любовь, уничтожила, чтобы самой выжить. Это она тогда, двадцать лет назад, представляла себе, что она берёт в руки камень и разбивает голову этой любви, продолжает бить её, любовь закрывается левой рукой, камень попадает по руке, слышен хруст костей. Она забивает её до смерти, но это только в её голове. Ведь правда? Только в голове она убивает её. А она, значит, выжила? Выбралась из-под обломков, избитая, со сломанной рукой, бледная и худая, но живая любовь. Через двадцать лет. С ароматом духов «Турбулентность», с ароматом земляники и летних дней, которые не вернутся никогда.
Она будет ждать, вот что она сделает. Она дождётся. Любовь придёт, она ведь не умерла, она видела её вчера, она говорила с ней, она кормила её ужином, она укладывала её, как свою дочь, спать, любовь пахла её духами и когда она видела её последний раз, рука у неё почти не болела. Она придёт. Обязательно.
Варя так удивилась, когда поняла, что она сама убила свою любовь и двадцать лет прятала её труп, врала себе, что она мертва, она, хрустальная ворона, которая по жизни никогда не лгала, сама обманывала себя двадцать лет. А любовь не умерла. Она жива. Она вернётся. Обязательно. Варя будет ждать.
Любовь с запахом земляники и солнцем летних дней, которые не повторятся никогда.
20.06.13
Всё было бы наверное, хорошо, если бы не её страсть к зеркалам. Зеркала с детства не давали ей покоя. Первое зеркало, которое она полюбила, было старинное зеркало её бабушки, потом оно перешло к маме, а там и к ней. Оно висело над потемневшим от времени комодом с двумя рядами ящичков с бронзовыми, тоже потемневшими от времени, ручками и ажурными накладками на фасады ящичков. Верхний ящик длинный, во всю длину комода и мама использовала его для мелких вещей. Толстых салфеток изо льна с причудливой мережкой, хлопковых тонких, на ощупь прямо как шёлк, платочков с вышитым в одном уголке каждого мостиком и проточной водой под ним. Вышивка была выполнена мелким-премелким крестом цветными шёлковыми нитками, стирать тоже надо очень аккуратно, чтобы краски не полиняли.
Всё изображение было дюйм на дюйм: мостик из кирпича, очень объёмный, с тенями, под ним синяя плескалась вода, в которой отражалось светлое небо. С одной стороны мостика вышит куст бузины. Нашей русской бузины с ярко-зеленой листвой и красными кистями мелких водянистых ягод.
Над комодом висело зеркало. Оно, наверное, пережило каким-то необъяснимым образом две войны и несколько поколений владельцев. Рама зеркала была обманчиво проста. Темное же дерево четыре дюйма шириной сверху украшено козырьком и над ним изогнутыми в стиле арт деко крыльями или волнами, с головками, встречающимися у центра над вершиной козырька. По боковым сторонам рамы шли насечки и плавные желобки, от козырька вниз спускались резные симметричные балясины до середины высоты рамы. Нижняя часть рамы была шире остальных и на ней прямо под зеркалом была полочка в два дюйма шириной, по всей длине, которую подпирали деревянные вырезанные львы, высотой в холке по три дюйма, они почему-то отворачивались мордами друг от друга. Между ними вырезаны дубовые листья и желуди, размеры листьев и львов никак не сочетались: в одном льве укладывалось два с половиной дубовых листа.
Внизу по обеим сторонам зеркального полотна – бронзовые подсвечники на две свечи. Свечи так и оставались в гнёздах, хотя их давно не зажигали, и многолетняя пыль, если их зажечь, наверное, страшно бы трещала. Амальгама на зеркале по краям покоцанная: в некоторых местах пошла тёмными пятнами. Как бы не была она ртутной, но все уверяли её, что она серебряная, и поэтому такая тёмная. Это зеркало в детстве произвело на неё такое сильное впечатление, что остальные зеркала, дальние и близкие родственники того зеркала, тоже навсегда вошли в её жизнь и она не могла не думать о них, даже когда уже выросла.
У неё скопилась не маленькая коллекция старинных ручных, таких же потемневших, серебряных с ангелами, демонами, тритонами, героями и богами антикварных зеркал и шкатулок, которые прятали свои глаза-зеркала под крышками, самых разных размеров. Пудру и тени она покупала только для того, чтобы они всегда были под рукой: в сумочке, и она могла в любой момент выбрать из пяти вариантов зеркальце, подходящее к её настроению. Как только она видела зеркало, она обязательно заглядывала в него и всегда видела там, за амальгамой, то, что ускользало от других людей. Каждое зеркало имело своё лицо, свои глаза и свой мир. Они такие разные, эти миры – она ничуть не сомневалась, что в каждом мире её собственное отражение живёт отдельной жизнью и, если бы её отражения встретились, то у каждого была бы своя отдельная история, и они лишь слегка походили бы друг на друга, но отличий было бы гораздо больше. И ничего, что правое становилось в зеркале левым, на то оно и зеркало. Как раз это большой плюс по жизни.
Дело в том, что она – художник. Именно не художница, а художник.
Когда ты работаешь с пластилином, глиной, да с чем угодно, то процесс бывает очень долгим, и ты перестаешь видеть свою скульптуру, или свой рисунок: глаз, что называется, замыливается и ты так привыкаешь к изображению, что начинаешь видеть то, чего нет – и не видишь того, что есть, видишь то, что ты сам себе напридумывал и намечтал, что видишь внутренним взором, а стоит тебе поднести работу к зеркалу, когда правое становится левым и наоборот, то видишь в непривычном зеркальном изображении свежим взглядом все незамеченные ранее ошибки, которые начинают переть со страшной силой, ты видишь работу, как чужую, как в первый раз, несимметричные детали просто кричат, машут фонариками и сигналят клаксонами.
Поэтому она всегда пользовалась любезной помощью зеркал и зауважала их ещё больше, потому что они помогали ей в работе. Рука у неё была верная, смелая, не женская – в смысле подачи материала: её работы никто никогда не принимал за женское рукоделие. В них была такая сила, что когда на выставках просили выступить автора, и выходила она, тоненькая как берёзка, её не признавали и продолжали ждать автора скульптур, представляя себе двухметрового мужика с мощными руками и лицом Геракла, с косой саженью в плечах. Сажень – это расстояние от пола до кончиков пальцев вытянутой руки человека, мужчины, точнее, где-то два метра сорок восемь сантиметров. А выходила она, берёзка.
А работы у неё действительно сильные: мужские. Одна из них называлась «Матадор». Если вы представили себе гибкую напряженную фигуру, то вы ошиблись. Это был бюст мужчины, собственно, матадора, лет герою около пятидесяти, и то, что он жив, уже было чудом. Он просто смотрел: глубокие раны его глаз, которые и создавали впечатление прямого взгляда на зрителя, направленные прямо в его душу, не отпускали, и ты, как дурак, падал взглядом в эти глубокие раны и давал этим пустым глазам высосать тебя до дна, потому что твои мелкие неприятности да и крупные тоже, он просто брал на себя и ты не хотел уходить, хотел смотреть в его спокойное, понимающее, как будто говорящее лицо: не печалься, не стоит оно того, живи, не плачь, видишь, я не плачу, жизнь так хрупка, живи, не жалей ни о чём, забудь.
