Елена Чудинова - Мечеть Парижской Богоматери

Где-то через несколько комнат вдруг послышался плач ребенка.

– Это Азиза, моя сестра, – пояснила Иман, о чем-то вздохнув. – Ей скоро два годика.

Жанна поняла вдруг еще одну странность этого дома. Похоже, у Иман только одна сестра, а у ее отца – одна жена. Не так много требуется и служанок для трех женщин. Между тем эти пышные праздные комнаты просто нашептывали, что женщин должно быть в них много, женщин приказывающих и женщин прислуживающих, одинаково интриганствующих, перемывающих друг дружке кости, борющихся меж собой за мужское внимание и власть над себе подобными. Лишенная этой видимости деятельной жизни, яркая скорлупа зияла пустотой. Эх, жалкий же вы народец, конвертиты, стоит ли так рядиться под арабов, все равно вы застряли где-то на полпути между ними и французами!

– А вы, кафиры, говорят, жуткими гадостями занимаетесь, – продолжила Иман, но как-то тихо, словно ощутив перемену настроения Жанны. – Вот скажи, это правда, что у вас нету деления, какая рука для чистого, а какая – для нечистого?

– А на кой оно нужно?

– Нет, ты в самом деле и ешь и чистишься теми же руками? – Иман поежилась.

– Меньше надо дерьмо трогать, – отмахнулась Жанна. – Есть такая штука, туалетная бумага называется. Полезное, между прочим, изобретение человечества. В Пантенском гетто один старик, кстати, здорово разбогател на ее производстве.

Что половина денег, извлекаемых находчивым месье Трушо из макулатуры и тряпья, уходит на взятки арабским чиновникам, чем изрядно облегчается жизнь его собратьев по несчастью, Жанна, конечно, промолчала. Вообще, много сейчас в гетто делается всякого разного полукустарным способом, много «фабрик», переделанных из старого гаража или подвала. И оборот копеечный, а себя окупает, и людям приятно покупать свое, не с их заводов.

Чашки шоколада и блюдо с пирожками прыгали на подносе в руках Асет, давно уже подслушивающей за дверью. Она сошла с ума, она на самом деле сошла с ума! Как могла она вообще подпустить этого чужого опасного ребенка к своему, разве не она так здраво радовалась всегда, что Иман растет уже вне той мучительной двойственности, в которой прошло ее собственное детство. Она не знает исполненных презрения взглядов бабки, замуровавшей себя в четырех стенах назло «прихлебателям придурков». Ну, верит она в этого Аллаха, но ведь это же вроде сказок про Красную Шапочку! Потом вырастет, поймет, конечно, что никакого Аллаха нету, она же практичная умная девочка. Но соблюдать правила игры, конечно, будет. С волками жить, по волчьи выть. Если все блага жизни распределяются из рук фанатиков, что ж, фанатикам можно и подыграть. Главное – семья, благополучие семьи, душевное спокойствие Иман, а потом и Азизы. Все ясно и просто, так чего же она сама-то вытворяет?

Родители этой Жанны, верно, были безответственные эгоисты, пожертвовавшие будущим ребенка ради блажи с красивым названием «исторические и религиозные ценности нации»! Ну какой европеец, какой француз относится к религии всерьез? Так, любовались собой, позировали. А несчастный ребенок принял этот исторический миф о Христе за чистую монету, вырос ничуть не нормальнее арабов, только навыворот.

Девочку уже не спасти, не вытянуть. Надо пресечь ее разговор с Иман, вовсе ненужный разговор, да еще Зурайда тут шляется с ушками на макушке. Сейчас надо вмешаться, сменить тему, покормить детей. А потом эта девочка уйдет, и оно, пожалуй, к лучшему. Но отчего кажется, что, когда она уйдет, в доме сделается мертво, как в теле без души?

– Нет, я на самом деле, – наседала Иман. – Ведь лучше же трогать грязное одной рукой, а чистое – другой! Разве иначе не противно?

– Да чушь какая, – отмахнулась Жанна. – Наши руки, так же, как и наши мысли, то и дело прикасаются и к самым грязным вещам, и к самым чистым. Только идиот считает себя стерильным в грешном мире лишь потому, что чистится левой рукой, а ест правой. Трогал грязь – вымой руки, думал грязь – вымой душу. А остальное – фигня.

– Ну чего ты все так выражаешься?

– Уж извини, я не на клумбе выросла. Скажи лучше, почему у вас служанка, ну старая, она ведь не француженка? Так?

– Зурайда? Да уж, конечно она не француженка. Мама говорит, косо смотрят, ну, если все в доме из французов.

– Вы, верно, проголодались, девочки? – поспешила войти Асет.

– У вас сложно проголодаться, в комнатах, как на складе, – отозвалась Жанна, улыбаясь своей барбарисовой открытой улыбкой. Ведь, в конце концов, эти конверты не виноваты, что они просто слабаки. Хоть какая-то еда в этом доме нормальная, горячий шоколад, заваренный молоком, это очень даже неплохо.

Она, оказывается, здорово голодна. Рука потянулась к чашке и застыла прежде, чем на лице Асет успела погаснуть радостная улыбка.

Детский плач давно уже переплетался где-то рядом с монотонной песенкой на лингва-франка. Но только сейчас Жанна разобрала вдруг слова.

– Да это просто Зурайда укладывает малышку, – покраснела Асет. – Угощайся, Жанна, что же ты?

– Спасибо, я уже сыта по горло, – Жанна резко поднялась с мягкого пуфика. Голова немного кружилась. Как она вообще пробыла столько времени в этих душных комнатах без окон, пропахших сладкими духами, ароматическими палочками, сластями. Да здесь же дышать нечем! – Мне пора уходить.

– Подожди, детка, куда же ты пойдешь в такое время? Тебя что-нибудь обидело?

– Нет, ничего, – Жанна стремительно шла к дверям. Асет устремилась за ней, Иман, ничего не понимая, растерянно застыла на месте.

– Ты же забыла надеть паранджу!

– Она не моя. Верните ее Вашей дочери.

– Жанна, тебе нельзя идти по городу без паранджи! Это опасно, очень опасно, ты же должна понимать!

– Как-нибудь.

– Погоди, хорошо, я отвезу тебя сейчас, куда ты скажешь, только Бога ради не ходи так по улицам! – Асет в отчаянии притянула девочку за плечи.

– Какого Бога ради? Аллаха? – Жанна резко высвободилась.

Оказывается, погода успела перемениться, понятно, что за заложенными окнами об этом не узнаешь. Между тем небо затянуло сизыми тучами, совсем не весенними. Первые капли дождя уже упали на дорожку между каштанами, по которой Жанна бежала к воротам.