Все это оскорбляло и меня, которому Ким в течение многих дней был равноправным и славным товарищем. Я оказал сопротивление смеющимся ки-санг. Расставив ноги и скрестив руки на груди, я крепко уперся на месте; ни щекотанье, ни щипки не могли нарушить мою невозмутимость. И меня оставили ради более легкой добычи.
– Ради бога, дружище, произведи внушительное впечатление! – пробормотал Гендрик Гамель, пробравшись ко мне и таща за собой трех ки-санг.
Неудивительно, что он бормотал, ибо всякий раз, как он раскрывал рот, в него напихивали сластей.
– Избавь нас от этого безумия, – умолял он, мотая головой во все стороны, чтобы увернуться от пальчиков, державших сласти. – Мы должны соблюдать достоинство, – понимаешь ты – достоинство! Иначе мы погибли. Они превратят нас в ручных животных, в игрушки. Когда мы им надоедим, они нас выбросят вон. Ты действуешь правильно. Держись! Не сдавайся! Требуй уважения, уважения ко всем нам… – последние слова я едва мог разобрать, ибо к тому времени ки-санг совершенно забили его рот сластями.
Как и уже говорил, я был наделен и волей, и бесстрашием, и усиленно работал своими матросскими мозгами, ища выхода. Дворцовый евнух, щекотавший мне перышком затылок, подал мне мысль. Я уже обратил на себя внимание своей невозмутимостью и нечувствительностью к атакам ки-санг, так что многие возлагали теперь надежды на то, что евнух меня раздразнит. Я не подавал знака, не делал движения, пока не соразмерил отделявшего нас расстояния. И тогда с молниеносной быстротой, не повернув ни головы, ни туловища, а просто вытянув руку, я повалил его одним ударом руки наотмашь. Тыльная часть моей руки пришлась по его щеке и челюсти. Послышался треск, как от бруса, расколовшегося в шторм. Евнух отлетел прочь и безжизненной кучей рухнул на пол шагах в десяти от меня.
Смех прекратился, послышались крики изумления, бормотанье и шепот: «Йи-Йонг-Ик!»
Опять я скрестил руки и застыл в той же высокомерной позе. Должно быть, во мне, Адаме Стрэнге, между прочим, сидела и душа актера. И смотрите, что вышло! Теперь я был самым выдающимся лицом в нашей компании. Пренебрежительно, недрогнувшим взглядом я встречал устремленные на меня глаза и заставлял их отворачиваться, – опускались или отворачивались все глаза, кроме одной пары. Это были глаза молодой женщины, в которой по богатству наряда и по полдюжине женщин, толпившихся за ее спиной, я признал знаменитую придворную даму, и действительно, это была княжна, дева Ом, принцесса дома Мин. Я сказал – молодая? Ей было столько же, сколько мне, – тридцать лет; несмотря на свою зрелость и красоту, она была не замужем, как мне пришлось узнать.
Только она бесстрашно глядела в мои глаза, пока я сам не отвернулся в сторону. Во взоре ее не было ни вызова, ни вражды – одно только восхищение. Мне не хотелось признать свое поражение перед маленькой женщиной, и глаза мои, отвернувшись в сторону, поднялись на униженную группу моих товарищей и осаждавших их ки-санг и дали мне необходимый предлог. Я хлопнул в ладоши на азиатский манер, как хлопают, отдавая приказы.
– Перестать! – прогремел я на туземном языке, тоном, каким приказывают подчиненным.
О, у меня была громкая и грубая глотка, и я умел реветь так, что оглушал! Я убежден, что такой громкий приказ никогда еще не потрясал священного воздуха императорского дворца…
Огромная палата остолбенела. Женщины вздрогнули и прижались друг к другу, словно ища спасения. Ки-санг оставили в покое матросов и с трусливым хихиканьем удалились прочь. Только княжна Ом не шевельнулась и продолжала глядеть широко раскрытыми глазами в мои глаза, которые я вновь устремил на нее,
Наступило глубокое безмолвие, словно в ожидании приговора. Множество глаз робко перебегали с императора на меня и с меня на императора. У меня хватило благоразумия безмолвствовать и стоять, скрестив руки, в надменной и отчужденной позе.
– Он говорит на нашем языке, – промолвил наконец император. И я готов поклясться, что все вздохнули одним огромным вздохом облегчения.
– Я родился уже зная этот язык, – отвечал я, ухватившись своим матросским умишком за первую, невозможную соломинку, которая мне попалась. – Я говорил на нем у груди своей матери. Я был чудом в моем кругу! Мудрецы приходили издалека видеть и слушать меня. Но никто не знал слов, которые я произносил. За долгие годы, протекшие с той поры, я многое позабыл, но теперь в Чо-Сене слова возвращаются ко мне, как давно забытые друзья.
Я, без сомнения, произвел впечатление. Император проглотил слюну и долго кривил губы, пока промолвил:
– Как ты это объясняешь?
– Случайностью, – отвечал я, продолжая следовать капризному пути своей выдумки. – Боги рождения сделали оплошность и послали меня в далекий край, где меня вскормил чужой народ. Я – кореец и теперь наконец прибыл домой!
Послышались возбужденные перешептывания. Император обратился к Киму.
– Он всегда был таким, с нашей речью на устах, с первой минуты, как вышел из моря, – солгал Ким, поддержав меня как добрый товарищ.
– Принесите мне одежды янг-бана, как то подобает, – перебил я его, – и вы увидите! – И когда меня повели, я обернулся к ки-санг и сказал:
– Оставьте моих рабов в покое. Они совершили длинное путешествие и устали. Они мои верные рабы!
В другой комнате Ким помог мне переодеться, выслав вон лакеев, и наскоро дал мне необходимые инструкции. Он так же мало знал, к чему я гну, как и я сам; но он был славный парень.
Забавное дело: когда я вернулся в толпу и начал говорить на корейском языке, который, как я утверждал, заржавел будто бы от долгого неупотребления, Гендрик Гамель и прочие, слишком тупые на изучение новых языков, не поняли ни одного слова, произносимого мной!
– Во мне течет кровь дома Кориу! – объявил я императору. – Правившего в Сонгдо много лет тому назад, когда мой дом возник на развалинах Силлы!
Эту древнюю историю рассказал мне Ким в течение наших долгих странствий, и теперь он с трудом удерживался от смеха, слушая, как я с добросовестностью попугая повторял его сказки.
А это, – продолжал я, когда император спросил меня о моих спутниках, – это мои рабы – все, за исключением этого старика, – и я указал на Иоганнеса Маартенса, – он сын вольноотпущенника. – Я приказал приблизиться Гендрику Гамелю. – Этот, – продолжал я фантазировать, – родился в доме моего отца от рабыни, родившейся там же. Мы близки с ним. Мы одного возраста, родились в один и тот же день, и в этот день отец подарил мне его!
Впоследствии, когда Гендрику Гамелю не терпелось узнать, о чем я разговаривал, и я рассказал ему обо всем, он немало корил меня и даже злился.
