— Ну что, дождались, идиоты! — выплеснул я многолетнее чувство обиды ещё на окраине, и звук моего голоса утонул в какой-то приглушающей остатки жизни массе, наполняющей туман корпускулярной взвесью. Я крикнул, и мне стало стыдно. Стыдно, потому что я должен был не злорадствовать, а любить всех тех, кто ещё днём торопился по этим улицам, а я так и не научился. Да и чему радоваться? Я-то чего заслуживаю?
Идти к сердцу города по опустевшим каменным венам не имело смысла, посчитал я. На всякий случай заглянул в ночной бар, чтобы полюбоваться на недопитые кружки с пивом, машинально прихватить оттуда бутылку дорогого виски и несколько пачек фисташек. Наверное, в городе был кто-то ещё, должны были быть, но в этот раз я никого не встретил. Да и не хотел встречать. Правда, в одном из окон я увидел девушку, которая тревожно крутила головой, пытаясь понять, что произошло на улице. Объяснять ей — терять время. Да и, похоже, она меня не заметила. Что, впрочем, меня устраивало. С одной стороны, было ясно, что город не совсем пуст: «один возьмётся, один останется», с другой — так или иначе, город был скорее мёртв, чем жив. Мне прямо-таки не хватало бродящей в поисках приключений молодёжи, глотающей из разнокалиберных бутылок плохое пиво, не хватало сумасшедших гонщиков на ночных улицах, испуганных бомжей и безразличных ко всему ментов. Теперь мне их не хватало. Я жалел, что не успел крикнуть им в последнюю секунду: ну что, идиоты, допрыгались?! А ведь мне должно было быть стыдно за моё злорадство. Стыдно не было. Райские кущи мне не светили, так же как этим несчастным. Сочувствовать было некогда. Мой собутыльник и единственный друг-философ — Михаил Давыдович — смог бы им прочитать эзотерическую лекцию, но я не знал, где он сам. Скорее всего, всё же где-то рядом. Более наказавших себя людей я не встречал. Даже моё пьянство — это детский лепет по сравнению с тем, что происходило все эти годы с ним. Нет, идти к нему мне было также некогда. Я торопился обратно.
В ту же ночь я вернулся с обезлюдевших улиц и ждал. Ждал, когда оживёт мой город. Я бродил по аллеям кладбища в этом странном тумане, вглядывался в фотографии на памятниках, там, где они были, и ждал… Но ничего не происходило. Казалось бы, все признаки налицо, но ничего пока не происходило. Только вот кладбищенские цветы… Нет, не те, что на могилах, а те, что на аллеях, полевые. Внешне они как были, так и оставались цветами, но что-то заставило меня склониться ниже, чуть не носом бороздить по кустику васильков. И всё, что мне пришло в голову после простейшего такого исследования: цветы были ни живые, ни мёртвые. Наверное, нужно было ждать знамений на небе, но неба, в привычном его понимании, не было. И под утро, которое так и не наступило, я, обессиленный и озадаченный, скрутил пробку с горлышка «Джонни Уокер». Может, и у него вкус поменялся?»
4
Даша Болотина выглянула в окно. То, что погас свет, её нисколько не удивило, а вот то, что прервался разговор с Артёмом, — очень расстроило. Причём не просто прервался — мобильник просто умер в руках. На всякий случай Даша потрясла его, понажимала все кнопки подряд, подёргала туда-сюда слайдер и в отчаянии швырнула на кровать. Они учились с Артёмом в разных вузах и в разных городах и каждый вечер звонили друг другу по переменке, чтобы сравнять расходы на связь. Говорили подолгу, отчего заспанная бабушка порой заглядывала в спальню Даши и произносила приевшуюся фразу: «завтра не встанешь». Звучало так, будто завтра Даша вообще не проснётся. Даша только вздыхала и, в конце концов, просто перестала на неё реагировать, но бабушка всё равно если не каждую ночь, то уж точно через одну открывала дверь и предупреждала, что утро будет тяжёлым. Даше казалось, что бабушка абсолютно не способна понять её состояние, что у неё никогда не было юности, влюблённости, что она вообще, пожалуй, родилась сразу же старой или с какими-то скучными затёртыми убеждениями и нравственными устоями. По вечерам бабушка подолгу молилась перед иконами в своей спальне, а если включала телевизор, то смотрела не нудные мыльные оперы, как все старушки, а новости, чтобы охать и ахать, звать Дашу и причитать при ней:
— Ты посмотри, Дашенька, что творится, ты посмотри. Тут землетрясение, там наводнение, тут вулкан, там эпидемия… Ты хоть понимаешь, куда мир катится? А тут, смотри, всё воюют и воюют. Атомной бомбой уже угрожают. А этот-то всё обещает весь мир накормить! Хорошо хоть, мы далеко. Там всё убивают и убивают. Я вот думаю, если Илия и Енох придут, их по телевизору покажут или Антихрист не даст? Что будет, Дашенька? Ты смотри, что делается…
— А что делать, бабуль? — пожимала плечами Даша.
— Что делать? — задумчиво повторяла бабушка и, словно опомнившись, вспоминала: — Молиться надо, молиться! Пойдём, помолимся.
И они шли в спальню бабушки, где Даша терпеливо ждала, когда бабушка вычитает молитвенное правило. Следом за ней осеняла себя крестным знамением, не без надежды поглядывала на иконы и опускала взгляд: вдруг накатывало чувство стыда. Она понимала, что у неё нет и десятой доли той веры, с какой бабушка обращалась к Всевышнему, Богородице или святому, которого чтили в этот день. Нет, Даша не была законченной атеисткой, коих прилюдно корчило при любом упоминании о Боге или Церкви, она верила в то, что Христос действительно приходил в этот мир, читала когда-то детскую Библию, а вот на взрослую сил и времени так и не достало. Быстрая современная жизнь выхватила её и понесла, и хотелось поскорее разделаться с художественной академией, где она пыталась развить свои таланты, чтобы быть рядом с Артёмом, хотелось в дальние страны, хотелось жить долго и счастливо… А бабушка причитала, что этому миру осталось совсем немного. Другие верующие отмахивались: уж сколько раз ждали Конца Света, а он всё не случался, а один профессор сказал Даше, что Конец Света — понятие растяжимое, что Антихрист — имя собирательное, куда и Наполеон, и Гитлер, и Нерон, скажем, входят, и надо просто спасать свою душу в то время, когда выпало жить. Но бабушка причитала. А Даша тихонько вздыхала за её спиной, но терпеливо ждала, когда она пропоёт-прошепчет все молитвы. Ведь Тёма вот-вот должен был позвонить… А бабушка простит всё: грубость, опоздание, отказ помочь по дому, всё простит, кроме одного — если Даша не встанет с ней вечером к иконам. Причём её молчаливая обида взывала к совести Даши куда больше, чем её выговоры и причитания. И каждый раз бабушка оканчивала молитвенное правило одной просьбой: «Позволь, Господи, мне грешной прожить здесь столько, чтобы внученька моя спаслась»… И Даша опускала голову, стыдясь самой себя, а бабушка целовала её и крестила.
