— О, нет, отнюдь…
— Вот это бы действительно означало — превратить нас в псевдо-вид.
— Образованные люди, безусловно, поняли бы это; но эти офицеры невежественны.
— Но разве летать в космос разрешается только фанатикам?
Такими — изматывающими для доктора и не удовлетворяющими Шевека, но чрезвычайно интересными для обоих — были все их разговоры. Для Шевека они были единственным способом исследовать новый мир, ожидавший его. Сам корабль и мозг Кимоэ были его микроскопом. Книг на «Внимательном» не было, офицеры избегали Шевека, а команде было приказано не попадаться ему на глаза. Что касается мозга доктора, то, хотя доктор был человек умный и, несомненно, доброжелательный, в голове у него была каша из интеллектуальных построений, разобраться в которых Шевеку было еще труднее, чем во всех этих переполнявших корабль штучках, приспособлениях и бытовых приборах. Эти последние казались Шевеку забавными: всего было чересчур много, все было стильно и хитроумно; но интерьер интеллекта Кимоэ Шевек находил не таким комфортабельным. Идеи Кимоэ, казалось, вообще не в состоянии двигаться по прямой; им все время требовалось обойти одно, уклониться от другого; и все кончалось тем, что они с размаху упирались в стену. Все идеи были окружены стенами, которых он, по-видимому, совершенно не замечал, хотя постепенно за них прятался. За все эти дни бесед двух миров Шевек лишь однажды увидел, как в них образовалась брешь.
Он спросил, почему на корабле нет женщин, и Кимоэ ответил, что водить грузовые планетолеты — не женское дело. Курс изучения истории и знание трудов Одо позволили Шевеку представить себе положение вещей достаточно ясно, чтобы понять этот тавтологический ответ, и он больше ничего не сказал. Но доктор задал встречный вопрос, вопрос об Анарресе:
— Д-р Шевек, правда ли, что в вашем обществе с женщинами обращаются точно так же, как с мужчинами?
— Тогда бы зря пропадало хорошее оборудование, — со смехом ответил Шевек, а когда до него дошла вся нелепость этой идеи, он опять засмеялся.
Доктор помедлил, видимо, обходя одно из препятствий у себя в уме, потом со смущенным видом сказал:
— О, нет, я не имел в виду в сексуальном отношении… очевидно, вы… они… Я имел в виду их социальный статус.
— Статус — это то же самое, что класс?
Кимоэ попытался объяснить, что такое статус, не сумел и вернулся к исходной теме.
— Неужели действительно нет никакой разницы между мужской работой и женской работой?
— Да нет, это ведь сугубо механическая основа для разделения труда, не так ли? Человек выбирает работу согласно своим интересам, таланту, силам — причем же тут его пол?
— Мужчины физически сильнее, — ответил доктор с профессиональной категоричностью.
— Да, часто; и крупнее; но какое это имеет значение, раз у нас есть машины? И даже, когда машин нет, когда приходится копать лопатой или носить на спине, мужчины, может быть, работают быстрее — те, что больше и сильнее, — но женщины могут работать дольше… Я часто жалел, что я не так вынослив, как женщина.
Кимоэ уставился на него, потрясенный настолько, что забыл о вежливости.
— Но утрата всего… всего женственного… изящества, утонченности, нежности… и потеря мужчинами уважения к себе… Ведь вы же не станете утверждать, что в вашей работе женщины равны вам? В физике, в математике, по интеллекту? Вы же не можете постоянно опускаться до их уровня?
Шевек сидел в уютном, мягком кресле и оглядывал офицерскую кают-компанию. На смотровом экране, как голубовато-зеленый опал на фоне черного космоса, неподвижно висел сверкающий изгиб Урраса. И этот дивно красивый вид, и сама кают-компания за последние дни стали привычными для Шевека, но сейчас яркие цвета, плавные контуры кресел, скрытое освещение, столы для игр, и телевизионные экраны, и мягкие ковры — все это показалось ему таким же чуждым, как и в первый раз, когда он их увидел.
— По-моему, я не так уж много притворяюсь, Кимоэ, — сказал он.
— Конечно, мне приходилось встречать и женщин с очень высоким интеллектом, женщин, которые были способны мыслить совершенно, как мужчины, — поспешно сказал доктор, сообразив, что только что почти кричал… «Колотил руками по запертой двери и кричал», — подумал Шевек…
Шевек сменил тему разговора, но думать о ней не перестал. Эта проблема высшего и низшего, по-видимому, — одна из центральных в социальной жизни уррасти. Если для того, чтобы уважать себя, Кимоэ должен считать половину человечества ниже себя, то как же тогда женщины ухитряются себя уважать? Считают, что мужчины — ниже их? И как все это влияет на их половую жизнь? Из трудов Одо Шевеку было известно, что двести лет назад основными сексуальными институтами на Уррасе были «брак» — партнерство, санкционированное и проводимое в жизнь при помощи юридических и экономических санкций, — и «проституция», которая, видимо, являлась более широким понятием — совокуплением в экономической модальности. Одо решительно осуждала и то, и другое; и, однако же, Одо сама состояла в «браке»; и вообще, за двести лет эти институты могли претерпеть большие изменения. Если он собирается жить на Уррасе и среди уррасти, надо бы это выяснить.
Странно было, что даже секс, который столько лет был для него источником такого наслаждения, радости и утешения, за один миг превратился в неизвестную территорию, по которой он должен идти осторожно и сознавать свое невежество; тем не менее, это было так. Предостережением ему послужила не только странная вспышка презрения и гнева у Кимоэ, но и возникшее у него еще раньше смутное впечатление, которое этот эпизод высветил. Когда он впервые очутился на «Внимательном», в эти долгие часы лихорадки и отчаяния, его беспокоило — то доставляло удовольствие, то раздражало — грубо-примитивное ощущение: мягкость постели. Хотя это была всего лишь койка, ее матрац оседал под ним с ласкающей податливостью, подчинялся ему; подчинялся так настойчиво, что даже и теперь он, засыпая, все еще ощущал эту податливость. И удовольствие, и раздражение, которые это у него вызывало, носили явно эротический характер. Или все это устройство, заменяющее полотенце, — сопло с горячим воздухом — такой же эффект. Щекочет. И конструкция мебели в офицерской кают-компании — плавные изгибы пластмассы, в которые силой загнаны непонятливые дерево и сталь, гладкость поверхности и нежность фактуры — разве нет и в них слабой, но всепроникающей эротичности? Он достаточно хорошо знал себя, чтобы быть уве ренным, что несколько дней без Таквер, даже при очень сильном стрессе, не должны взвинтить его до такой степени, чтобы он начал чувствовать женщину в каждой крышке стола. Если, конечно, там действительно нет женщины.
