— Так как они не ваши, я сделаю на это скидку. Сыграйте лучшее, что вы умеете.
Девушка медленно натянула перчатки и расправила их.
Она села за пульт. Бек увидел испуг на ее лице, испуг и экстаз. Ее пальцы взлетели над клавишами. Опустились. Боже, Девятка Тими! Звуки лопнули, словно почки, и взмыли вверх, и испуг исчез с ее лица. Отлично. Отлично… Он играл это не так, но все верно, все верно. Она пропускала ноты Тими сквозь свою душу. Потрясающее исполнение. Иногда она фальшивила, но почему бы и нет? Не свои перчатки, отсутствие времени на подготовку, необычные обстоятельства. Но как удивительно она играет. Зал совершенно заполнился ее музыкой. Он сам перестал быть критиком; он стал частью этой музыки. Его пальцы задвигались, мускулы вдруг ожили, руки и ноги его сами потянулись к педалям и прессорам, стараясь задействовать эти части инструмента. Словно он сам играл через нее. Она продолжала играть, взмывая все выше и выше, избавляясь от последних остатков своей нервозности. Она играла во всю мощь. Еще не совсем законченная артистка, но как хороша, как удивительно хороша! Она заставляет петь этот величественный инструмент. Она использует все его скрытые резервы. Она видит партитуру намного глубже, обостряет музыку до предела. Да! Вот это музыка! Она поглотила его целиком. Способен ли он еще плакать? Функционируют ли еще его слезные железы и протоки? Это удивительно, невыразимо, фантастически красиво. Он уже за эти пятнадцать лет и забыл, что такое может быть. Он за все это время никогда не слышал, чтобы кто-нибудь играл более менее долго. Семьсот четыре дня. Вставать из могилы, тащиться на все эти бессмысленные выступления. И вдруг вот это. Возрождение музыки. Такое бывает только один раз — единство композитора, инструмента и исполнителя, щемящая тоска, выворачивающая всю душу наизнанку. Для него. Последний раз. Закрыв глаза, он проиграл всю вещь с начала до конца ее телом, ее руками, ее душой. Когда звуки замерли, он почувствовал усталость, приходящую к до конца выложившемуся артисту.
— Очень хорошо, — сказал он, нарушая молчание. — Это было прекрасно, — голос его задрожал. Руки все еще трепетали; он боялся, что начнет аплодировать.
Бек протянул девушке руку, и на этот раз она приняла ее. На мгновение он почувствовал прохладу ее пальцев. Потом вежливо провел ее в свою уборную, лег на свое ложе и показал, что надо вывести из строя после того, как она выключит его, чтобы он не почувствовал боли. Затем он закрыл глаза и принялся ждать.
— И вы… умрете? — спросила она.
— Быстро. Мирно.
— Я боюсь. Ведь это убийство.
— Я уже мертв, — возразил Бек. — Но недостаточно мертв. Вы никого не убьете. Помните, как резала ваш слух моя игра? Вы помните, для чего я вернулся сюда? Так есть ли во мне жизнь?
— Я все равно боюсь.
— Я заслужил отдых, — сказал он. Он открыл глаза и улыбнулся. — Все нормально. Вы мне понравились, — и когда она приблизилась к нему, произнес. — Спасибо.
Он тихо закрыл глаза.
Затем Рода выключила его.
* * *
Потом она сделала все так, как он сказал. Пробралась сквозь нагромождение аппаратуры и вышла из уборной. Она побрела прочь от Музыкального Центра под моросящим дождиком, под поющими звездами, и плакала о нем.
Лади. Ей очень захотелось отыскать Лади. Поговорить с ним. Сказать, что он был почти прав, когда говорил с ней. Не совсем, но больше, чем она считала… раньше. Она уходила все дальше от Музыкального Центра, а мелодия все еще звучала в ее ушах.
Позади расстилался огромный мир. Неоконченная симфония выплеснула наконец всю чашу силы и скорби.
Пускай погодники сказали, что сейчас время моросящего дождика и тумана. Ночь, звезды и песни были навсегда.
