…Отлежался я немного на полу, слезы, сопли утер, как мог, и опять-таки сам, без помощи, на ноги поднимаюсь. Живуч все-таки человек. Без рук, без ног, без хребтины – все будет ползать по земле! Ну и я ползу. Хоть и согнутый в три погибели, зато с деньгами в кулаке. И теперь мне уж не так страшно жить. Теперь мы горю своему поможем, только бы до ларька добрести… Выползаю из Казбековой будки, а эти все про то же долдонят – где бы чего украсть, чтоб в утиль сдать. Вот паскуды! Человек, может, полжизни прожил за это время, седых волос вдвое прибавил, а они про свой цветмет доспорить не успели! – А я говорю, не найдешь ржавого гвоздя! – кипятится дед Усольцев. – А найдешь, так с тебя за него рублей пятнадцать слупят! – Почему не найдешь? – спорит одноглазый какой-то опойка. – Вон на подстанции целый склад медяшки разной. Кабеля, шины, контакты запасные ящиками лежат! Да и в работе там, поди, не одна тонна. Только под током все, не возьмешь. – А все равно воруют. – Костян голос подает. Он и тут раньше всех успел, растянулся на травке – отлеживается после укола. – Четвертого начальника охраны меняют на подстанции, – рассказывает, и без толку. С горя уж собак завели на территории. – Денег некуда девать! – злобится Нинка. – Волкодавов еще за народный счет кормить! – Не, – говорит Костян, – у них там не волкодавы. А маленькие такие, как их? Тильеры, что ли. Они и стерегут… Вот он, пустой холм. Какой уж там холм! Гора! И ни отлогости, ни покатости, чтоб наверх забраться. Будто выперло его из земли прямо таким каменно-гладким. Не пророешь его и снизу не подкопаешься. Однако ж нашелся хитрый нос и на этот утес. Проковырял лазеечку! Вот мы через нее сейчас холмик-то изнутри и выпотрошим, чтобы не зря Пустым назывался. Но – не торопясь. Спешить некуда, да и мало ли что? А ну, Вонючка, слетай-ка до угла, посмотри, что там и как… Самое дурацкое в пустых холмах – это углы. Пока до самого угла не дойдешь, хрен узнаешь, что там за ним. Вонючке одному идти туда никак неохота, трусит парень, но деваться некуда – бежит куда ведено. Без разведки тоже нельзя, понимать должен… Вот добрался, приник к земле, заглядывает за угол… И смотрит. Долго-долго. Ну? Хоть бы знак какой подал, придурок, есть там что или нет? Лежит подлец, отдыхает! Только ножкой сучит, будто почесывается. Ну, я тебе почешусь! Ползи назад, тварь болотная! Я уж давай звать его потихоньку, а что прикажешь делать? Ни в какую. Да драть твою в лоб с такими бойцами! Пузан! Тащи его сюда, разведчика хренова! Покатился Пузан вдоль стенки, а я по сторонам поглядываю. И чем дольше поглядываю, тем гаже мне делается, прям до озноба в брюхе. Голо кругом – ни травиночки, ни кустика. Топчемся тут, под стенкой, как пойманные. Позиция хуже некуда! Линять надо отсюда как можно скорее, а этот гад Вонючка загорать вздумал! Вот добегает до него Пузан и, к земле даже не припадая, становится рядом. Тоже хорош вояка. Наградил Бог отрядом! Ну давай, тащи его сюда, чего стоишь?! Нет, и этот не шевелится. Как встал, так и заклинило. Стоп. А вот это уже неспроста. Что-то там, за углом, есть. Да такое, что лучше бы его не было. Влипли, кажется. Поворачиваюсь к своим. – Отходим, быстро! И вдруг вижу, как глаза у них делаются большие и страшные. Потому страшные, что в них даже не испуг, нет! Жалость. Самих себя жалко. Отпрыгались. Я не стал и смотреть, что они там такое увидели. Рванул мимо них назад – туда, откуда пришли. – Врассыпную, сволочи! Чего застыли?! Нет, не топочут позади. Стоят. Ну, значит, такая их судьба. Теперь каждый сам за себя. Поддаю еще. Главное – до зеленки добраться, а там разберемся, что за новая напасть. И только подумал про травы высокие, безопасные, как услышал позади – бух! Тяжелое что-то ударило в землю, отскочило и снова – бух! Ближе. Значит, за мной. Огромное, сильное, злое прыжками несется позади, и каждый прыжок все страшнее бьет в землю, вышибает ее из-под ног, не дает бежать. Бух!.. Бух!!. Догоняет! Резко рву в сторону. По прямой не уйти, до зеленки еще далеко, кругом все та же плешь. Куда? За угол, больше никак. Вокруг пустого холма, а там видно будет. Может, получится где-нибудь незаметно убраться в кусты. Сзади слышится визг – короткий, задушенный, и сразу поверх – голодное ворчание. Достоялись, придурки! Кто-то их уже жрет! Но это там, у дальнего угла. А за мной-то что гонится?! Прямо в спину дышит! Значит, не одно? Много их? Куда же я бегу, дурак?! А вдруг там, впереди, – тоже?.. Поздно. Вот он, угол. Я проскакиваю его с разбегу и сразу останавливаюсь. И стою. Торчу, как кусок добычи из земли. Как Пузан и Вонючка – ни взад, ни вперед. Все, отбегался. Братья-бойцы! Если кому доведется моей памяти хлебнуть… хотя вряд ли от меня чего останется. Но если вдруг все-таки! Хорошенько разглядите то, что я сейчас перед собой вижу. То, что меня сейчас схватит зубами поперек хребта и разжует в кашу. Вот так она выглядит, смерть… Бойтесь ее! И не лезьте в пустые холмы за добы… бы… больно!!! Ненавижу, кто пьет без понятия! Есть такие. Дай ему ящик водки и бутылку пива, так он не успокоится, пока не выжрет и водку, и пиво, и еще тормозухи добавит. Нет, я не так. Норму свою знаю. После бутылки водки я через пять минут рогами в землю буду дрыхнуть – это уж закон природы. Можно, конечно, в эти пять минут засадить и последнюю бутылку пива, но кайфа уже не почуешь, пока не проснешься. А как проснешься, так сразу поймешь, что это за кайф: намешав водки с пивом, проснуться поутру без капли на опохмел. До этой весны только так и приходилось – все, что есть, разом, давясь, заглотнешь, чтоб врагу не досталось, и валишься, где подкосит. Нате, берите меня тепленького! Способ, конечно, безотказный. У кого ничего нет, у того и украсть нечего. Только два неудобства – не знаешь, где проснешься, и точно знаешь, что опохмелиться будет нечем. Из-за этого и от выпивки половина удовольствия пропадает. Лакаешь как свинья правильно люди говорят! Только ошибаются они. Я человек разумный, с понятием, хоть и пьющий. Если бы у меня было, куда спрятать, я бы обязательно на утро оставлял! Так что не врите, суки, чего не знаете! Я, может, специально для этого и хибару по весне построил, чтобы было где запас сохранить. Нашел кусок жести да кусок толя в гаражах спер, веток в лесопарке наломал, надрал сухостоя вместо соломы и такие хоромы зашалашил на пустыре, любо-дорого! Прямо Ленин в Разливе. Конечно, если бы кто узнал про утреннюю мою заначку, так разметали бы и солому, и толь, и жесть, а случись, так и плиты бетонные. Люди ж – звери, когда у них жажда. А жажда у них всегда. Потому похмеляюсь я с оглядкой, тайком. Это во-первых. А во вторых… Че-то забыл. С чего я начал-то?.. Да и хрен с ним. Все равно такое редко бывает, чтобы хватило денег и вечером погулять, и утром полечиться. Никогда почти не хватает. Но в этот раз хватило. Спасибо Казбеку – платит за вытяжки по-царски, хоть и разогнуться потом два дня не можешь. Да нам и не надо! Крыша над головой есть – вот она, над самым носом висит, на ветру качается. Бутылка "Балтики", девятого номера, крепкого, как брага, протекла с утра по измученным жилочкам и успокоила. Для чего же разгибаться? Лежи, отдыхай! Снаружи солнышко жесть прогревает – тепло так, что и спину отпустило, и ногу. Туман в голове, дрема… Вдруг слышу – вроде как хнычет кто-то. Горько так всхлипывает. Да не дитё и не баба какая-нибудь, а взрослый мужик, по голосу судя. Оно, конечно, тоже не в диковину. Мало ли всякой рвани тут, на пустыре, ночует. И у каждого горе свое или болячка. От той же вытяжки иной раз не то что всхлипнешь – белугой заревешь! Ладно, думаю, похнычешь – перестанешь. Лежу себе. Только чувствую – не на шутку человек разошелся. Прямо в три ручья обливается! Аж жалко стало. Жалко, что ни черта мне отсюда не видно. Тихонько толь отодвигаю – один хрен, не разглядеть. А он заливается! – Э! – голос подаю. – Певец! Ты че, в натуре, вшей хоронишь? Слышу – притих, затаился. Нет уж, братуха, ты у меня тут не затаивайся. Мне такие соседи даром не нужны. Еще откинет копыта, нюхай потом его… – Не хочешь разговаривать, так проходи своей дорогой! Чего застрял-то? Молчит, только шмыгает. Придется все-таки посмотреть, что за зверь… Выползаю на свет божий из уютного гнезда. В спине, понятно, опять сверло проворачивает, ногу по-живому дерет. А, чтоб те сдохнуть, плаксивому! Вырвал-таки из тепла! Вон захныкал опять. А всей беды-то поди жена заначку отняла… Обхожу кругом шалашика своего прямо так, на четвереньках, будто пес вокруг будки, только что не на цепи. Вижу – точно, как раз там, где я и думал – в бурьянной канавке позади хибары, – лежит он, дрын с коленками, длинный, худой, плечми трясет да ногой в ботинке рваном по глине елозит. Нет, думаю, ни женой, ни заначкой тут и не пахнет. Такая же пьянь подзаборная, как и я, даже еще горше. Штаны вон обремканы по самую задницу, ноги голые торчат. Да и сверху намотано что-то, больше из дыр, чем из тряпья. Такого-то доходягу даже я могу шугануть! – Ну, чего развылся тут? – шумлю. – Заткнись! Дрожит весь, блестит испуганно глазом из-под косм. И хочет рот закрыть, да через губенки стиснутые снова: – Ыыыы… – Молчи, мать твою! Задавлю, глиста сопливая! – Не мо… гу, – икает, – это рефлек-торное… Ну так бы и съездил по самой гнусавке! – Еще раз это слово услышу от тебя – не обижайся. Перешибу пополам! – Не на-до, – всхлипывает, – я не бу-ду. – С чего воешь-то? С голодухи, что ли? Головой крутит. – Ломает, поди, тебя, торчка? Или с недопою блажишь? Опять не угадал. – Тьфу ты! – Зло меня берет. – И сытый, и вдетый, и еще недоволен! Живи да радуйся! Нет, не радуется, только слезы кулаком размазывает. – Дом у тебя есть? – спрашиваю. – Угол какой-нибудь, шалаш? Кивает неуверенно. – Вот и дуй домой! Опять ревет в три ручья. – Боюсь! Там – он… – Что, – говорю, – зелененькие заходить стали? С рожками? Это в нашем деле бывает. Ничего, привыкнешь. Как в следующий раз черти появятся… – Да какие там черти, Сергей Павлович! – вдруг говорит он. – Ко мне Стылый приходил! Я и сел. Сижу, перед глазами бурьян плывет, рожа эта чумазая разъезжается, а в ушах звенит: "Сер-гей Пав-ло-вич…" – Что с вами?! – Рожа кричит, глаза выпучила. – Ты меня… как… – И договорить не могу, перехватило дух. – Вы разве не узнали меня? Миша, помните? Диплом у вас делал! А потом – лаборантом… Дип-лом… Ла-бо-ран-том… Будто в колодце от стен отдается. Знакомый звон, да не знаю, про что… и вдруг страшно, шепотом, в самое ухо: "Стылый!" Сразу вспомнилось: вытяжной шкаф в углу, смешанный запах формалина и эссенции, въевшийся в руки, в мебель, в стены лаборатории… Ла-бо-ра-то-ри-и… И человек на стуле передо мной. Бледное, мерцающее в полутьме лицо, будто повисшее над столом отдельно от темного силуэта. Стылый. Мертвые глаза упираются в меня. Черные губы шевелятся беззвучно… Что же он говорил? Что-то страшное и восхитительное… И соблазнительное крайне… Надо же, забыл. А ведь тогда это казалось самым важным на свете. "А что взамен? – спросил я. – Душу потребуете отдать?" Я еще не верил, но мне уже очень хотелось поверить. В конце концов, чем черт не шутит? Но он не шутил. "Отдать можно то, чем владеешь. Разве ты владеешь своей душой? Разве кто-нибудь из вас – владеет?" Странно, я совсем не помню его голоса. Только слова. Нет, не слова мысли. Кажется, он вообще ничего не говорил. Мысли текли из мертвых глаз. "Если бы души ваши принадлежали вам, вы не знали бы ни страстей, ни обид, ни тайных пороков. Разве сын твой страдал бы так, если бы мог распоряжаться своей душой?" Сын. Исколотые руки. Разбитое окно. Осколки стекла под ногами. Врачи… Нет, санитары. Колят в спину. Укол… Прикол, пап, правда?.. – Сергей Павлович! Вы слышите?! -Что? Бурьян. Дрын с коленками. Сухостой. – А, Миша… Извини, задумался… – Теперь вспомнили? Не дай Бог такое вспомнить… – Ты, парень, брось это. Не помню я ничего и тебе не советую. Иди себе… Чего расселся? Завозился он, подтянул костыли свои, встает. – Куда же я пойду? – А мое какое дело? Домой иди! Нахохлился, смотрит мимо меня, в чисто поле. Да чего уж там чистого! Свалка – она и в Африке не клумба. Слева, метров двести, опушка лесопарка. Справа, метров сто пятьдесят, гаражи, а за ними – девятиэтажки торчат. Посередине – мы. А кто мы – кузова битые от "запоров" да "москвичат", набросанные там-сям по всему полю, да обломки плит бетонных, да кучи кирпича, тряпья, наплывы гудронные – все, что валили сюда, чтоб далеко не возить. Да бомжи по землянкам – вот и все здешнее население… Не на что тут смотреть. – Домой мне нельзя. – Миша вздыхает. – Опять Стылый придет… – А меня не касается! – К вам ведь тоже приходил… – Кто тебе сказал? – Сын ваш… – Не было у меня сына никогда! Обознался ты, паренек| – Но как же… – А так же! Страшно тебе – пойди да напейся. И нечего людям приставать! Деньги есть? Крутит опять башкой бестолковой. – Что ж ты, – говорю, – всякую дрянь вспоминаешь, а об деле забыл?! Задарма поить тебя никто не будет. Зарабатывать надо! Уставился, глазами сверлит. Тоже сердитый. Вроде Казбека… Кстати! А не воскресенье ли сегодня у нас?.. – Ну-ка помоги подняться. – Кряхчу, распрямляюсь кое- как. Заработать хочешь? – Смотря чем. – Ну, ты, паря, сказанул! Какая разница чем?! Кто ж нынче на это смотрит? Хоть щенками, хоть младенцами, хоть собственной шкурой – лишь бы деньги! Стоит, задумался. – Вот на это он вас и ловит… – А ты за меня не болей, – говорю. – За себя порадей! Поправиться-то небось хочешь с утра? Или ты, может, не пьешь? Вздыхает. – Пью. – Вот и ладно. Сведу я тебя сейчас к одному человеку, он тебе живо все воспоминания обратно в одно место вгонит. Но с деньгами будешь…
