мир, равнодушный к разрушениям, чинимым облаком, и все же боявшийся ответственности, — он больше не был для меня загадкой.
Я сказал ему в нашу последнюю встречу, что он предатель.
В Совет меня больше не вызывали. В один из дней, лежа на больничной койке, я прочитал в газете краткий отчет о суде над Гаргой. Он признал себя виновным, сказав, что слишком поздно осознал тяжелые последствия своих опытов для здоровья людей, и попросил направить его на отдаленную космическую станцию. Совет согласился с его просьбой.
Я улетал к Солнцу.
На платформе космодрома нас пятеро в голубых дорожных комбинезонах. Пятеро уже на пересадочной станции. Там мы влезем в скафандры, и ракета, похожая на раздувшуюся гусеницу, понесет нас в кипящее море огня, сжигающее глаза, время, сны, но бессильное против нас, — в солнечную сверхкорону.
Не знаю, что я увижу, заглянув в лицо Солнцу, а сейчас смотрю на друзей и стараюсь запомнить их. Андрей Прозоров, Игорь Маркисян, Паша Кадыркин, вы даже не знаете, что я повторяю про себя ваши имена, чтоб потом обычный звук мгновенно рождал в памяти голоса, улыбки, блеск глаз. Я улетаю с товарищами, но мне всегда будет нужна ваша поддержка.
Подошел Сингаевский. Он поправился, но все равно худущий после заточения в облаке. А рука крепкая.
— Счастливец. Летишь.
— Ты скоро меня догонишь.
— Не утешай. Я просто пришел поглядеть на вас. И не задавайся: обязательно догоню.
Скоро сомкнутся толстые двери, взвоет в стартовой трубе ракета, и я превращусь в яркую звезду, которая еще несколько секунд будет сверкать в летнем небе. А на пересадочной станции меня тоже будут провожать. На экране я увижу отца и мать. В честь нашего отлета Земля разрешила получасовой сеанс с Марсом.
Я понимаю, как им грустно: они собираются домой на Землю, а я — в обратном направлении. Обычная несуразица в жизни — теперь улетаю я. Но я буду держаться молодцом, буду шутить и смеяться, а потом попрошу отца напомнить, какой у него рост, и тогда окажется, что я уже с него, только он — красивый и седой. А маме я покажу, какой я сильный, ведь я тренировался как проклятый день и ночь все эти полгода, чтоб пройти отборочную комиссию. Мама улыбнется и скажет, что я все равно маленький, хотя перерос ее на целую голову, а глаза ее сверкнут двумя каплями света, выдав тайную гордость: все же какой большой, какой взрослый…
Кончатся полчаса, и снова — ракета, маленькая, медленно летящая искра.
И вдруг все лица расплываются, отодвигаясь от меня. Я вижу, как бежит к платформе Каричка. Я не встречал ее с того дня, когда мы прощались с Рыжем. А она все такая — белое платье, пушистое облако волос. Только резкая складка на переносице. И глаза. Они как будто другие.
Я смотрю в них, смотрю и наконец нахожу знакомые золотые ободки.
— Извини за опоздание — я только узнала. — Каричка сунула мне цветы. — Ну, что ты так смотришь? — Она улыбнулась.
— Хочу запомнить. — Ей я говорю то, что думаю. — Ждал, когда ты улыбнешься.
Она отодвинулась от меня, посерьезнела. Большие красные крылья трепетали над нами.
— Это опасно? — Она показала на мой знак солнечной экспедиции.
Знакомый мотив прозвучал рядом: кто-то насвистывал «Тау Кита».
Я готов переплыть океан пустоты,
И коснуться огня, и сказать: «Это ты?»
— А знаешь, как дальше? — спросил я.
— Дальше? Дальше никак.
— Песня не кончается. Слушай.
Я готов переплыть океан пустоты,
И коснуться огня, и сказать: «Это ты?»
Только ты не мечтай, не останусь здесь я,
Брошусь вновь в океан открытый,
Чтоб вернуться к тебе, голубая Земля,
С золотым огнем Тау Кита.
Это тебе. Тебе и Рыжу.
Она кивнула.
А я продолжал, продолжал говорить про себя. Потому что красные крылья трепетали совсем рядом. Сколько я буду жить, я буду помнить тебя, Рыж. Я привезу с собой кусок Солнца и выпущу его над твоей сопкой. Даже когда меня не станет, оно будет гореть.
Я вижу мальчишку. Он держит на ладони маленький гравилет, смотрит на него широко раскрытыми глазами, говорит совсем как Рыж: «Это Они делали для нас».
Отблеск красных крыльев осветил лицо Карички. Я видел: она меня понимает.
