Священники — их было много — вошли плотной группой, держа толстые длинные свечи, в сопровождении взвода, нет, отделения мальчиков-служек. «Introibo ad altare Dei» — «Припадите к алтарю Божию».
Смешанный хор, целым ярусом выше, на галерее в задней части здания, откликнулся песнопением «Ad Deum Qui laetificat juventutem meam»[11].
Сегодня был, видимо, какой-то особый день, поэтому служба напоминала игру в шахматы резными фигурами из слоновой кости, а не уродцами, слепленными из тюремного мыла. «Аллилуйя» — это слово непрерывно врывалось в ход литургии. Тристрам терпеливо ждал освящения даров, этого «евхаристического завтрака», но благодарственная молитва перед едой сильно затянулась.
Плотный, как буйвол, священник с толстыми губами повернулся от алтаря лицом к верующим и принялся крестить воздух, стоя на краю возвышения.
— Братия! — заговорил он.
(Речь? Обращение? Поучение? Проповедь!) — Сегодня день Пасхи. Сегодня утром мы празднуем воскресение и восстание из мертвых Господа нашего Иисуса Христа. Он был распят за проповедь царства Божия и братства людей. Мертвое тело Его было стянуто с креста и втоптано в землю, как сорняк или угли костра. И все же на третий день Он восстал и был в одеянии прекрасном, как солнце и луна и все звезды тверди небесной. Он воскрес, чтобы свидетельствовать перед всем миром, что смерти нет, что смерть — только видимость, а не реальность, что эти воображаемые силы смерти суть лишь тени, а их повсеместное существование есть не более чем существование теней. — Священник тихо рыгнул — так на нем сказывался пост.
— Он воскрес, чтобы возвестить жизнь вечную. Не жизнь привидения с белыми губами в какой-нибудь мрачной ноосфере… («Ой!» — пискнула какая-то женщина за спиной Тристрама.).. но жизнь всеобщую и единую, в которой планеты кружатся вместе с амебами, огромные неизвестные микробы с микробами, которые кишат в наших телах и телах животных, собратьев наших. Вся плоть едина. Хлебные зерна, трава, ячмень — тоже есть плоть. Он есть знак, вечный символ, постоянно возрождающаяся плоть. Он — это человек, зверь, зерно, Бог. Его кровь становится нашей кровью благодаря акту освежения нашей вялотекущей теплой красной жидкости и циркулирует по пульсирующим кровеносным сосудам. Его кровь — это не только кровь человека, зверя, птицы, рыбы; она также есть дождь, река, море. Это есть извергаемое в экстазе семя мужчин, и это есть обильно струящееся молоко матерей человеческих. В Нем мы едины со всем сущим, и Он — един со всем, что нас окружает, и с нами, людьми.
Сегодня в Англии, сегодня повсюду в странах англоговорящего союза мы радостно празднуем, трубя в трубы и псалтерионы, с громкими криками «аллилуйя!», воскрешение Князя Жизни. Сегодня же в далеких землях, которые в бесплодном прошлом отвергали тело и кровь Подателя Жизни Вечной, это Его восстание из гроба приветствуется с радостью, подобной нашей, хотя и в других образах и под другими именами, имеющими диковинное значение и языческое звучание.
Выслушав последнюю фразу, мужчина, стоявший справа от Тристрама, сдвинул брови.
— Потому что хотя мы и называем Его Иисусом и истинным Христом, тем не менее Он — вне имен, Он выше их, поэтому восставший Христос услышит, как с радостью и верой его называют Таммузом, или Адонисом, или Аттисом, или Бальдуром, или Гайаватой, — для Него все едино, все имена — одно имя, все слова — одно слово, и все жизни — одна жизнь.
Священник замолк на некоторое время; среди паствы послышались отрывистые звуки «весеннего» кашля. Вдруг, с несообразностью, свойственной религиозному поучению, священник заорал во всю мочь: — Следовательно — не бойтесь! И в смерти мы живы!
— А-а-а-а! Это ложь и бессмыслица! — раздался крик из задних рядов. — Вы не можете вернуть к жизни мертвого, будьте вы прокляты со всеми вашими красивыми речами!
Благодарно завертелись головы; сзади началась драка, замелькали кулаки. Тристрам плохо видел, что происходит.
— Я полагаю, — невозмутимо заговорил проповедник, — что будет лучше, если тот, кто прервал меня, уйдет. Если он не уйдет добровольно, то, возможно, ему помогут выйти.
— Это абсурд! Это блудливое поклонение фальшивым богам, да простит Господь ваши черные души!
Теперь Тристрам видел того, кто кричал. Он узнал это лунообразное лицо, красное от праведного гнева.
— Мои собственные дети были принесены в жертву на алтаре того самого Ваала, которого вы почитаете за истинного Бога! — вопило это лицо. — Да простит вас Господь!
Тяжело дышащие мужчины волокли к выходу большое сопротивляющееся им тело в фермерском комбинезоне; оно покидало присутствие как и следует — спиной вперед и с больно заломленными назад руками.
— Бог простит вашу шайку, но я — никогда!
— Извините… — бормотал Тристрам, пробираясь вдоль церковной скамьи.
Кто-то попытался зажать рот ладонью уволакиваемому свояку Тристрама.
— Боф! Боф ваф накажеф! Буффе вы пуоклякы! — раздавались придушенные протестующие крики.
Шонни и его запыхавшийся эскорт были уже в дверях. Тристрам быстро прошел боковым приделом.
— Продолжим, — сказал священник и продолжил проповедь.
— Значит, они ее просто забрали, — полным безысходности голосом произнес Тристрам.
— … а потом мы все ждали, и ждали, и ждали, — тупо повторял Шонни, — но они не вернулись домой. А потом, на следующий день, мы узнали, что произошло… О Боже, Боже!
Он сделал из своих ладоней большое красное блюдо и, рыдая, шлепнул на него голову, как пудинг.
— Да-да, ужасно, — обронил Тристрам. — Они не сказали, куда они ее повезли? Они не говорили, что возвращаются в Лондон?
— Я сам виноват! — пробурчала спрятанная в ладонях голова Шонни. — Я доверился Богу. И все эти годы я верил в плохого Бога. Никакой хороший Бог не мог допустить того, что случилось, да простит его Бог!
— Все впустую, — вздохнул Тристрам. — И все это «турне» понапрасну.
Его рука, сжимавшая бокал, дрожала. Тристрам и Шонни сидели в маленькой распивочной, торговавшей водой, слегка разбавленной алком.
— Мейвис вела себя замечательно, — проговорил Шонни, поднимая голову. По лицу его текли слезы. — Мейвис приняла это как святая. Или как ангел… Но я никогда не стану таким, каким был раньше. Я пытался уговорить себя, что Бог, мол, знает, почему это произошло, что на все есть промысел Божий. Я даже пошел в церковь сегодня утром, готовый уподобиться Иову и славить Господа в своих несчастиях. И вдруг я прозрел. Я увидел истину в жирном лице этого священника, я понял ее, слушая его жирный голос: фальшивый бог властвует всеми ими!
