Лида вспомнила, что Мейерхольд ставит свои спектакли и в другом театре – Театре Революции на Большой Никитской (которому в моем времени суждено было стать театром имени В. В. Маяковского). Лишь с большим трудом получилось купить билеты на мейерхольдовскую постановку «Доходного места» по Островскому. Ни на пятницу, ни на субботу, ни на воскресенье билетов не было, и нам пришлось, отдав по три рубля за место, довольствоваться спектаклем в понедельник.
В понедельник, двадцать четвертого марта, я поднялся вверх по как-то непривычно узкой для меня Тверской, чтобы встретить Лиду у памятника Пушкину (уже не в первый раз мы с ней оказываемся на этом месте…). Она пришла лишь полуминутой позже меня. Девушка была в своем неизменном скромненьком, но опрятном темном пальтеце, не выделявшем ее из толпы одетых подобным же образом горожанок. Модные пестрые ткани на пальто или столь же модные меха (даже если это была кошка) могли позволить себе очень немногие. Правда, на этот раз на ней вместо платка была вполне модная шляпка, придававшая ей довольно кокетливый вид, – благо, хотя ночные холода были еще довольно чувствительными, таких морозов, что в начале марта, уже не было.
Пройдясь по Тверскому бульвару, мы вышли к Никитским воротам и свернули на Большую Никитскую, в сторону Манежной площади. Красно-кирпичное здание Театра Революции сразу бросалось в глаза…
Публика в театре была одета более франтовато, чем та, что посещала кино. В гардероб сдавались не только пальто, но и дорогие шубы. Было немало дам в модных платьях и шляпках, мехах, с драгоценностями, а их кавалеры были одеты в достаточно редкие тогда костюмы с галстуками. Однако и среди этой публики мелькали гимнастерки, косоворотки и толстовки, а в гардероб было сдано некоторое количество потертых шинелей.
Лида не собиралась затмевать эту публику нарядами и драгоценностями (да и возможности такой у нее не было), но ее модная шляпка колоколом и шерстяной костюм из светлой пестренькой ткани с широкой темной окантовкой и оторочкой больших накладных карманов позволяли ей не чувствовать себя ущербной на фоне расфуфыренных нэпмановских дам.
А дамочки там встречались очень даже ничего… Одна из них, одетая с отнюдь не нэпмановской элегантностью, привлекла мое внимание. Черное вечернее платье с открытой спиной, весьма оригинальная шляпка, меховое боа, ожерелье из совсем недешевых камушков, папироска в длинном мундштуке, зажатая изящным жестом в тонких пальцах. Женщина, поймав мой взгляд, подняла глаза. Не отводя взгляда, не очень-то вежливо разглядываю ее в упор. Лениво-небрежное выражение на лице дамы сменяется едва ли не испугом, она вскакивает со своего места и поспешно покидает фойе. Мысленно пожав плечами, выкидываю ее из головы. Может, оно и к лучшему, а то Лида уже начинает на меня коситься.
Когда мы в перерыве заглянули в театральный буфет, я наткнулся взглядом чуть ли не на вездесущую моссельпромовскую рекламу трехгорного пива (соответствующий запашок в воздухе тоже ощущался) и плакат с изображением пухленькой папиросницы в фирменной моссельпромовской шапочке с козырьком, которая призывала покупать папиросы. В это время существовало изобилие старых, дореволюционных, и новых марок папирос, соседствовавших друг с другом. На моссельпромовском плакате рекламировались «Ява», «Ира», «Пачка», «Араби», «Дерби», «Lux», «Extra», «Allegro». В продаже также были широко представлены «Наша Марка» (Донского табачного треста, с указанием – «бывш. Фабрика Асмолова»), «Сафо» и «Пушки» (Ленинградского табачного треста), «Клуб», «Чанг», «Ориноко», «Vira» (Крымского табачного треста)… Неудивительно, что при таком изобилии дым в буфете стоял коромыслом, – курили и многие дамы, «изящно» отставляя в сторону руку с длинным мундштуком. Моя спутница тут же возмущенно воскликнула:
– Вот надымили – хоть топор вешай! Слушай, пошли отсюда, обойдемся без этого буфета!
Я был вполне солидарен с этим предложением, и мы в полном согласии поспешно ретировались из этого папиросно-пивного царства.
Наш поход в театр нельзя было назвать большой удачей. Ни мне, ни Лиде Лагутиной спектакль не понравился. Эксперименты Мейерхольда, наложенные на ткань классического спектакля, привели к какому-то неудобоваримому результату. Дело не вполне спасала даже великолепная игра некоторых актеров. После спектакля я с молчаливой и слегка погрустневшей Лидой опять вышел на Тверской бульвар у памятника К. А. Тимирязеву. К ночи уже заметно похолодало, и мы не сговариваясь ускорили шаги, чтобы Лида побыстрее добралась домой.
На мой вопрос о спектакле Лида ответила определенно:
– Испортили Островского.
После этого она вновь замолчала, погрузившись в собственные мысли. Лишь на подходе к дому она оживилась и стала зазывать к себе на чай. Однако я предпочел отказаться под предлогом позднего времени и необходимости рано вставать на работу.
– Разве ж вам рано? – неподдельно удивляется Лида.
– Знаю, что многим и в шесть утра, и даже в пять на работу вставать приходится. Но для меня и в полвосьмого просыпаться – мучение, – делаю откровенное признание.
Девушка хмурится. Недовольна, это видно и без лишних слов. Нет, нельзя сказать, выражаясь на жаргоне покинутого мною времени, что она старательно пытается меня клеить. Но явно ей хочется установить со мной некие более тесные отношения. И я сам, положа руку на сердце, вовсе не прочь проводить с ней время. Но вот сделать какие-либо шаги дальше? Нет, видимо, я слишком старомоден и консервативен, даже для этой эпохи. Я не могу подавать никаких надежд, если не готов взять на себя полной ответственности за все возможные дальнейшие шаги. А я не готов.
Тяжелая ситуация. Либо надо ясно и недвусмысленно дать понять, что никаких надежд на меня питать не следует… Но ведь пока и какого-либо проявления таких надежд со стороны Лиды не было. Либо надо считаться с возможностью зайти в этих отношениях очень далеко… Но – вот беда! – я, наверное, принадлежу к породе однолюбов. Во всяком случае, мое первое чувство из меня пока еще совсем не выветрилось. Вот и думай тут, как быть, чтобы и девушку не обидеть, и самому не попасть в двусмысленное положение!
Задумавшись, бреду по бульварам к себе домой. Сворачиваю на Пречистенку, и, едва достигнув первого переулка, слышу негромкий хлопок и вижу неяркую вспышку шагах в тридцати в глубине переулка. Еще вспышка и еще хлопок – и тут как будто кто-то чувствительно дернул меня за плечо. Так это же стреляют! И что характерно – стреляют в меня! Резко ускоряюсь, чтобы покинуть простреливаемое из переулка место. Третья вспышка и негромкий хлопок. К счастью, опять мимо. И на этот раз при вспышке выстрела успеваю различить характерный силуэт модной шляпки, замеченной мною в театре. Что за чертовщина! С чего эта сучка решила в меня стрелять?
