Мой вопрос повис в воздухе, в подвале наступила тишина.
– Мы хотим чтобы вы от нашего, – Ольга оглядела сидящих за столом, – от нашего имени вступили в переговоры с Сильвестровым.
– Что? – опешил я. – Вы серьезно?
– Вполне. – Ольга спокойно посмотрела мне в глаза.
– А вам не кажется, что это по меньшей мере аморально? Украсть ребенка, потом шантажировать отца… Не кажется?
– У нас есть цель, и мы…
– Какие бы замечательные цели вы тут ни ставили, методы ваши – полная дрянь. Дрянь и преступление!
– Послушайте, – Ольга терпеливо продолжила спокойным тоном, – все гораздо сложнее…
– Конечно! – Я сжал кулаки. – Конечно, сложнее! Кто бы сомневался! Ситуация всегда становится гораздо сложнее, как только нужно провернуть какую-то мерзость.
– Дмитрий, – Ольга тоже повысила голос, – послушайте…
– Нет! Это вы послушайте! – Я стукнул кулаками по столу. – Вы понимаете, что существуют моральные границы, которые нельзя преступать? Какие бы там у вас благородные цели ни были! Какое бы распрекрасное будущее вы ни строили! Нельзя, нельзя воровать детей!
– Ее никто не воровал, – проворчала Ангелина, глядя сквозь меня. – Она сама согласилась. Сама.
Я поперхнулся.
– Говорю вам, – сказала Ольга с нотой злорадства. – Все не так просто.
– А как же… – промямлил я. – Как же школа? Пожарная лестница? Циркач-гимнаст?
– Гимнаст. – Ольга улыбнулась. – Жанна зашла в туалет, раскрыла окно, бросила свой браслет – наши уже ждали внизу с голубем. Сама спряталась в кладовке, там, где ведра, швабры всякие, а ночью мы ее забрали…
– Но он же отец… – начал я, но Ангелина меня снова перебила:
– Она его ненавидит! Отец… Как этот тип поступил с матерью…
– Ангелина! – Ольга оборвала ее громко и властно. – Хватит!
Я оглядел их: мой сын что-то черкал на листе бумаги, опустив голову. Ольга, бритый парень и очкастая Ангелина смотрели на меня.
– Все равно, – я начал, но толком не знал как им объяснить, – все это неправильно, мерзко… Так нельзя…
– Я говорила! – Очкастая Ангелина вскочила. – Я же говорила! Это проклятое поколение, чистенькие интеллигенты! Им бы только болтать о совести, пассионарности и метафизике сакрального сознания. Да! Еще о нравственных принципах. Конечно, как мы без нравственных принципов? Трепачи вы, вот вы кто! Проболтали свои жизни, сожрали себя и друг друга вечными русскими вопросами «Что делать?» да «Кто виноват?»!
Она издевательски засмеялась.
– Кто виноват? А ведь это вы и виноваты! Во всем! – Она ткнула в меня пальцем.
– Прямо-таки во всем, – сердито буркнул я.
– Да! – Скулы ее покраснели, она уже кричала. – Именно вы! Это вы привели к власти Тихого! Железная власть, сильная рука! У вас только две модели общества – или казарма, или свинарник! Вы называете народ быдлом, вы талдычите про холуйскую сущность, про тысячу лет рабства! Вы говорите: а как иначе с таким народом, вы посмотрите, они же дикари, животные? Конечно, только плетка, только плаха. Они ж другого языка не понимают! Говорите так, будто вы сами – английские лорды или гранды испанские и к этому народу, к этой истории отношения не имеете. Чистоплюи!
– Я никогда вашего Пилепина не поддерживал, – рявкнул я. – Я поэтому и уехал…
– Вот именно! Я уехал! Герой! Этот уехал, тот спился, третий продался – у третьего ведь семья и дети. А вам не приходило в голову, что именно из-за вас мы сейчас живем в этом дерьме? Из-за вас, господин профессор, и таких, как вы! Не приходила подобная мысль? Вот вы давеча так красиво про мораль рассуждали, про слезу ребенка, про нравственные барьеры…
– Мораль никто не отменял! – Я тоже вскочил. – Как же банальны ваши рассуждения…
Я махнул рукой. Ангелина часто дышала, красные пятна расцвели на ее бледной шее.
– Да, господин профессор, мораль никто не отменял, тут вы правы. – Она заговорила тише, но с какой-то скрытой угрозой. – Но дело в том, что, оправдывая свое бездействие моралью, ваше поколение оставило нас без выбора. Да, двадцать лет назад можно было обойтись без крови. Сейчас – уже поздно. И виноваты в этом вы.
Ангелина сняла очки, бросила их на стол, устало села. Без очков она выглядела лет на пятнадцать.
Господи, это ж дети, дети! Меня охватила растерянность. Эта девчонка во многом была права. Да что там, во всем она была права! И в том, что из-за нашей интеллигентской щепетильности в выборе союзников мы профукали Россию. И в том, что именно из-за нашей брезгливости – ах политика, ах какая грязь, – во власть пролезла вся эта сволочь, ворье и подонки. А когда мы увидели, кто нами правит, мы обвинили в этом народ – конечно, по Сеньке и шапка. Страна рабов, чего тут ждать!
Неожиданно подал голос бритый парень. Он кашлянул и смущенно начал:
– Извините… Вы уехали давно из страны, двадцать лет назад…
– Девятнадцать, – зачем-то поправил я. Мне вдруг пришло в голову, что я уехал, когда они еще не родились, что я для них – ископаемое, древний динозавр, во всем неправый и во всем виноватый.
– Девятнадцать, – согласился бритый, прокашлялся в кулак. – Вы скажете, что следили за событиями и знаете, что происходит в России. Что вы в курсе…
Я пожал плечами, отодвинул стул. Закинул ногу на ногу.
– Мы здесь родились, мы тут выросли. Нас не так много, но мы сила, способная изменить страну. Вашему поколению противно слово «революция», вы его боитесь…
– Не хочу быть банальным, – я сцепил пальцы замком, сложил руки на колене, – но все примеры в истории цивилизации…
Я не закончил – мой менторский тон, моя поза, эти скрещенные ноги, – мне самому стало противно.
– Мы уверены, – вежливо продолжил бритый, – что бездействие в этих условиях преступно. Когда власть совершает преступление против своей страны, против своего народа, бездействие само становится преступлением. Демократические институты уничтожены, поэтому у нас нет выбора. Народ инертен, но народ ничего не решает. Решаем мы. Да, насилие. Да, кровь. Но альтернативы нет. Просто нет.
Он прокашлялся и добавил:
– Извините.
Резня в Москве закончилась только под утро.
Небо на востоке посветлело и стало лилово-серым, в узкую щель между горизонтом и дымной пеленой, накрывающей город, на миг выглянуло солнце. Слепящим белым светом вспыхнули маковки церквей, острые шпили высоток, золотые орлы на башнях Кремля. Резко, как вскрик, брызнули жидким серебром зайчики окон. Темно-фиолетовые тени, острые и ломкие, сделали город дотошно трехмерным, точно кропотливый макет какой-то сказочной декорации. Свет из белого перетек в розовый, после в золотой. Потом начал слабеть и через мгновение умер. Все вокруг снова стало плоским, скучным и серым. Так наступило утро четвертого сентября.
