Другой вопрос, что я и впрямь не знаю, какая она личность. А сейчас от меня требуется выдать «пароль» к доверию Феликса. Имею ли я на это право? С другой стороны, чего они могут добиться с помощью такого «пароля»? Узнать, что мы нашли разгадку происходящего? Но «они» и так это знают. Что еще? Сказать Феликсу, чтобы… чтобы – что? Да ничего, в общем. Врагам этот самый «пароль» никаких таких особых возможностей не даст, то есть практически бесполезен.
Но главное, Жанна (и этот ее шустрый сын) – единственная ниточка к Феликсу. Не воспользоваться таким шансом было бы просто преступно.
Все эти размышления заняли у меня не больше секунды. Еще пара секунд ушла на то, чтобы зажать «в кулак» собственное сердце.
– Скажите ему, что информация от того, кто ищет, куда упала звезда Полынь. Запомните?
– Ух ты! – восхитился Петр. – В Сталкера играете?
– Что? – не понял я.
– А, не важно. Запомню. И передайте программистам вашим, пусть как-то фильтруют частоту электронных запросов. И маршрутизацию пусть сделают нормальную. А то как дети в песочнице, ей-богу.
03.01.2043. Городок Корпорации.
Специальный отдел. Мария
Ад – еще не ад, если он не лишен надежды. В моем личном аду надежда появлялась в виде крохотных клочков бумаги мелкими корявыми буквами. Феликса держали в камере через стенку от меня. Кроме общей стены, у нас была и общая надзирательница – Жанна. И Феликс передавал мне через нее коротенькие записочки, от которых, по совету той же Жанны, я тут же избавлялась. Было очень, очень жалко, но накрепко запоминала каждую. Это было нетрудно, и было-то их совсем немного.
«Держитесь. Вы нужны Рите», – гласила первая. Я написала в ответ, что держусь, но не вижу, как мы можем спастись. К счастью, после ранения я была очень слаба: в рану попала инфекция, и меня постоянно колотила выматывающая лихорадка. Но я была благодарна своей хвори – она защищала если не от страшного будущего, то хотя бы от мыслей о нем.
«Они нас не тронут, мы приманка», – писал Феликс. Я отвечала, что когда-нибудь они поймут, что приманка не действует, и тогда…
«Мы все равно найдем способ бежать отсюда», – успокаивали мелкие буквы. Я отдавала себе отчет, что бежать невозможно, но все-таки почувствовала слабую надежду.
Если бы я знала азбуку Морзе (или еще какую-нибудь, или если бы что-нибудь придумала вместо азбук), мы могли бы перестукиваться – это, наверное, было бы безопаснее записок. Но я не знала никаких таких азбук, так что на осторожный стук Феликса могла лишь несколько раз стукнуть в ответ – мол, слышу. Постукивал он регулярно, наверное, чтобы меня поддержать. И это срабатывало: хотя эти стуки не несли никакой информации (ну или я ее не могла понять), от них все равно теплело на сердце.
Откровенно говоря, я не понимала, почему нас продолжают держать в соседних камерах, глядя на наши перестукивания сквозь пальцы, да и вообще не трогают. Феликса пару раз избили, но не так сильно, как могли бы, судя по другим узникам. Со мной же вообще обращались едва ли не по правилам международного гуманитарного кодекса.
Но не наше узилище страшило меня, а наше будущее. Порой в голову мне приходила мысль, что моя судьба как-то странно перекликается с судьбой всего человечества. Мы заложники с совершенно неясным будущим. А то будущее, о котором нам твердила пропагандистская машина Корпорации, внушало только страх и отвращение.
Сегодня утром меня выдернула из привычного тяжелого полузабытья та страшная женщина, которую здесь боятся все – и заключенные, и надзиратели. А я, наверно, больше всех.
Такая молодая, такая красивая и такая… жуткая. Полная противоположность тому, что называется женским началом. Я узнала ее сразу же, едва увидела в первый раз: она была той самой, запомнившейся мне рыжеволосой истеричной дамочкой, оравшей на кассиршу супермаркета. Горгона. На самом деле ее зовут Эдит. А некоторые – понизив голос до шепота – Паганини, кто с угрюмым уважением, а кто с плохо скрытой насмешкой. Я сперва удивлялась такому странному прозвищу, но как-то раз, когда меня везли на процедуры, мне послышались далекие звуки скрипки. Жанна сказала, что это играет Эдит.
– Значит, у нее хорошее настроение, – невесело улыбнулась она, – всем можно расслабиться.
Играла эта медноволосая горгона очень хорошо. Теперь в ней не было ни грамма той надрывной истеричности, которая так заметна была в магазинном скандале. Нет, здесь Эдит чувствовала себя полной хозяйкой и явно этим наслаждалась. Уверенная в себе, властная и – бесконечно, нечеловечески жестокая.
Войдя в камеру, она холодно взглянула на меня и велела одеваться, заявив издевательским тоном:
– Простите великодушно, но на косметические манипуляции у нас нет времени.
Какие уж там косметические процедуры! Здесь даже душ был только раз в три дня, и вода его была омерзительно холодной, спасибо, что не совсем ледяной.
Я кое-как оделась. Паганини, ей почему-то очень подходило это прозвище, при том, что я ничего не имела против настоящего скрипача-виртуоза, нацепила на меня наручники. Она не гнушалась лично производить манипуляции, для которых вообще-то существовали простые надзиратели. Это явно доставляло ей какое-то извращенное удовольствие. Я поежилась.
В коридоре уже стояли этот страшила Пит и бледный, измученный Феликс.
По сравнению с тем, что я видела на записях, что показывала мне когда-то Рита, сейчас он похудел и осунулся, в волосах появилась седина, к тому же он зарос клочковатой, некрасивой бородой. Увидев меня, он улыбнулся и приветливо кивнул. Я улыбнулась в ответ, хотя вроде бы поводов для радости и не было. Но разве не радость – увидеть и почувствовать, что ты не одинока?
– Вперед, голубки, – скомандовала Эдит-Паганини. – Вас ждет неплохая культурная программа. Сюжет, так сказать, на библейские темы.
Нас вывели во двор, на пустой, занесенный по углам снегом плац. Посередине, на расчищенной от снега площадке, возвышался массивный деревянный крест. Наверху креста была прибита табличка с надписью, но что на ней написано, я разобрать не смогла.
Эдит кивнула высоченному массивному Питу, и тот торопливо ушел. Вернулся он в сопровождении двух солдат, которые буквально тащили на руках пожилого мужчину.
Я никогда раньше его не видела, но Феликс, вздрогнув, как от удара, сдавленно охнул, и у меня перехватило дыхание и потемнело в глазах.
