— Верю, — честно ответил Богдан. — Отчего же мне не поверить вам, подданный Подкопштейн, если у меня нет ни малейших фактов, свидетельствующих о том, что вы кривите душою?
— Не кривлю… ни в коем случае не кривлю. Все как на духу. Разве же я не понимаю? Вот… А идея фараона похоронить по-человечески… Ну как вы не можете понять, что это человеколюбиво!
— Не могу, — сказал Богдан. — Мне кажется, что это вправе делать лишь те, кто в него верит. Если бы это показалось им самим сообразным. Только они.
— Но вдруг они просто решиться не могут? Надо им помочь!
— Ежели бы вы вдруг, спаси и сохрани нас от такого случая Пресвятая Богородица, увидели человека, который хочет подпалить Храм Конфуция или, скажем, Александро-Невскую лавру – вы бы ему тоже помогли?
Великий Кормчий опустил голову и ничего не сказал в ответ.
— Вам просто самому хотелось, ведь правда? Именно Мину. Хотелось самому.
— Конечно, хотелось. Конфуций или там Христос – они же… сообразные. Мы в них не верим, но вреда от них нет. А этот помрун окаянный…
— Что ж он вам сделал?
Великий Кормчий долго думал, потом облизнул губы и сказал от души:
— Не люблю. Злой он.
— А вы добрый?
— А я добрый.
— Понятно.
— Я очень добрый. Спросите кого хотите! Да вот хоть Кова-Леви, ему со стороны виднее. Знаете же, наверное: лицом к лицу лица не увидать…
— Понятно-понятно. Продолжайте.
— Я и говорю. Эта идея не давала мне покоя. Покончить с помруном – это значило покончить с хемунису вовсе. С их жестокой, нечеловеколюбивой, тоталитарной верой… Но, с другой стороны, я ведь понимал, что не могу этого сделать. Ни сам, ни перепоручить кому-то из единочаятелей. Это же все-таки преступление…
— Ах, вы это понимали?
Великий Кормчий понурился и спрятал взгляд.
— Конечно, понимал… — глухо пробормотал он.
Потом его вдруг осенила некая мысль; он воодушевленно распрямился и ожег Богдана огнем засверкавших глаз.
— Но ведь всякий крупный, значительный поступок – это преступление! Переступание через нечто обычное, общепринятое, постылое… Без преступления нельзя совершить ничего серьезного!
— А как же столь любезные сердцу вашего иноземного единочаятеля права человека?
— Ну, так смотря какого человека…
— А, ну да. Понимаю. Продолжайте, пожалуйста.
— Нет-нет, это очень важно. Те, кто живет обычной жизнью, по обычаю, для семьи да для государства – им и не нужны их права. Они и так в безопасности… тянут свою жизненную лямку безбедно – как листья неживые по течению плывут. Нужно защищать права тех, кто переступает! Иначе их опозорят, затравят, лишат возможности совершать поступки!
— То есть преступления?
— Ну… если вам угодно это называть именно так…
— А вам угодно называть именно иначе, я понял. Продолжайте, пожалуйста.
— Да, так о чем я… А! Я считал себя должным, обязанным совершить поступок. Помочь хемунису избавиться от их страшного морока хотя бы и против их воли, но… как бы это сказать… Самому совершать уголовно наказуемое человеконарушение мне совершенно не хотелось.
— Это я прекрасно понимаю.
— И своих единоверцев так подставлять я тоже был не вправе, я прекрасно отдавал себе в этом отчет.
— Это делает вам честь.
— И тут… Мы были с Сахой в сауне… знаете, это вроде русских парных, только не русские… и он рассказал, что у него появилось недавно несколько замечательных новых помощников. Один из них, как он сказал, прежде был связным между ним и каким-то из его деловых партнеров в Александрии, но там дела то ли разладились, то ли сам этот связник с сотоварищем не ужился… в общем, он переехал в Мосыкэ.
— Очень интересно. Ваши отношения с Сахой, я смотрю, все же довольно близки.
— Чисто приятельские, уверяю вас! Никаких общих дел, просто по старой памяти раз в месяц-полтора мы потели вместе… ну, разве что пару раз он мне по льготным ценам песцов подбрасывал…
— Ах вот как. При ваших-то доходах…
Баг у “Керулена” на миг оторвался от дисплея и с неприязнью покосился на Великого Кормчего.
— Денег много бывает именно и только у тех, кто умеет их беречь и тратить один лян там, где неделовой человек потратит два! И ведь я же не знал, что эти песцы человеконарушительные!
— Само собой.
Баг вновь уткнулся в экран.
— Вот он и говорит: исполнительные такие, без предрассудков… Главным у них тот бывший связной, а двое других – они тоже александрийцы, но сюда переехали…
Богдан внутренне подобрался.
— Без связей местных, без родни, без тайных мыслей… Чудо, а не помощники. Никто их тут не знает, и нет у них в здешних сплетениях ни малейшей своей корысти – все для дела, все для начальника… И познакомил меня. Связник-то этот как раз подошел, тоже с нами парился.
— А кто еще с вами тогда парился?
— Втроем. Клянусь, втроем.
— Продолжайте, пожалуйста.
— А дальше… Как вы, православные, в таких случаях говорите: лукавый попутал…
— А вы, баку, как в таких случаях говорите?
Великий Кормчий запнулся, пытаясь найти равновесный оборот. На лице его отразилась растерянность.
— А, верно, нету такого… Наверно, надо так сказать: воспользовался случаем. Подвернулся случай… Поймал судьбу за хвост… Нет… погодите. Наоборот. Неудачно вложился… Залетел…
Некоторое время Великий Кормчий с отсутствующим видом беззвучно шевелил губами.
— Нету, — с искренним изумлением подал он голос вновь. — Надо же… Никак не сказать.
— Ладно. Простите, что сбил вас с мысли.
— Да-да. Я все помню… Этот человек, бывший связник, в какой-то момент остался со мной наедине. И вдруг сказал: он давно в глубине души исповедует идеалы баку и рад случаю узреть так вот запросто Великого Кормчего Небесной Ладьи Ра… И заявляет, что готов передать себя в мое полное распоряжение. Причем и за друзей своих из Александрии поручился.
— Ага.
— Это был такой соблазн. Понимаете? Страшный соблазн. Поручить священное дело изъятия помруна из его дурацкой пирамиды и захоронение его пришлым, никому тут не известным людям, да еще и связанным, скорее, не со мной, не с баку, а с Сахой…
— Очень человеколюбиво. То есть ежели дело бы как-то всплыло, виноват оказался бы Саха… торговец, как вы думали. Не слишком-то чистоплотный торговец, который польстился на ценности гробницы… А вы – в стороне.
— Н-ну… примерно так. Но ведь цель-то какова была!
Баг, не поднимая глаз, шумно вздохнул и закурил. Богдан понимал, что друг краем уха прислушивается к этой исповеди и у него явно кулаки чешутся накостылять Кормчему по шее. Это по меньшей мере – по шее…
