Старик откинулся на спинку стула.
— Мы пришли к выводу, что проделать такое вполне в наших силах. А когда процесс начнется, никто из господ уже не сможет его остановить. Мы даже могли бы этот процесс автоматизировать. Установить где-нибудь в горах — там, куда не очень-то доберешься, — большое-большое Гамно и запустить его в автоматическом режиме. Чтоб шлепало сундучки и пускало их по ветру.
Тут Старик взял передышку.
А Дику ясно представилась вся картина? Да, ничего не скажешь. Придумано умно и жестоко. И Старик, пожалуй, прав — такой процесс уже ничто в мире не остановит.
— Но мы и это отвергли, — продолжил Старик. — И вот почему. Если вы изучали историю, то должны знать: вся череда несправедливостей, вся мясорубка первых двадцати лет после Переворота начались именно с подобного плана. Кто-то — теперь уже не узнать кто — распространил Гамно через систему тогдашней государственной почты. И что? Если один человек воспользуется всеобщей анархией, чтобы набрать себе армию рабов, то у вас нет против него другой защиты, кроме как и себе набрать такую же армию. Тогда мы решили: если последовать этому плану, то все пойдет по старому сценарию. Теперешние большие рабовладельческие дома, конечно, падут (что, с нашей точки зрения, было бы желательно) — но при этом опять возникнет все та же всеобщая анархия. А значит, неизбежно настанет время новой мясорубки. Вначале войн мелких. Потом войн крупных. И все закрутится по новой — пока не установится новый подлый мир с новым соотношением господ и рабов. А ведь, как я уже сказал, наша главная задача — покончить с несправедливостью рабства. Такова наша цель. Мы хотим увидеть время, когда никто и нигде не будет никому рабом. Итак, мы не можем выкинуть наших бывших господ и не можем позволить себе сорить Гамном как попало. Что же остается? — Старик загнул третий палец. — Остается только одно. Мы должны научиться мирно уживаться друг с другом. Всем нам необходимо обращаться с другим как с равным — всем без исключения. Все должны уважать друг друга — и бывшие господа, и бывшие рабы.
Дик постарался сохранить бесстрастное лицо, но отвращение и презрение, наверное, все же там выразились. Тогда Старик сказал:
— Вы уверены, что такого не будет никогда. Но почему? Разве между рабом и свободным есть какая-то существенная разница?
— Еще какая, — ответил Дик.
— Тогда как насчет сидящей рядом с вами дамы? Рабыня она или свободная?
— Она свободная, — хрипло ответил Дик. — Она была замужем за Вождем, а значит… — Тут он в смущении замялся.
Элайн сильнее сжала его ладонь.
— Дик, но ведь это неправда!
Бедняжка подумала, что он имел в виду Оливера, догадался Дик. Она ведь до сих пор верит, что она и есть настоящая Элайн.
— Я понял, — сказал Старик. — Вы имеете в виду, что у нее свободный статус. Верно. Но верно и то, что ее покупали и продавали, что рабами были ее отец и мать. И наконец, она двоячка. Так как же то, что согласно вашему образу мыслей двояк неизбежно должен быть рабом?
Дик бросил мгновенный взгляд на Элайн. Изумленная девушка явно ничего не понимала. Слез пока нет, но вот-вот польются ручьем. Тогда Дик в негодовании снова повернулся к Старику.
— Тут совсем другой случай, — отрезал он. — Тогда все было по-другому — еще ничего не установилось.
— А теперь что же, все установилось? — спросил Старик. — Ну ладно. Тогда предположим вот что. Допустим, пока вы спали, я доставил вас в Зал Гамна и удвоячил. Могло такое быть? По-моему, запросто. Дальше допустим: ваше настоящее тело я уничтожил. Короче, убил первоначального Дика Джонса и оставил в живых его двояк. А теперь так… Ну-ка посмотрите мне в глаза и скажите: можете вы, покопавшись в себе, как-то узнать, сделал я это или нет?
И суровое лицо Старика обратилось к Дику. А тому вдруг все показалось более чем вероятным.
Холодный пот крупными каплями выступил у него на лбу, а голова страшно закружилась. Может, он и правда двояк, но сам того не знает? Дик обшарил свою память, проверил физические ощущения. Вроде бы все как всегда. Но что толку? Прекрасно известно, что двояки никак не чувствуют своего отличия от оригиналов, пока им об этом не скажут.
— Скоро я отвечу вам, так это или нет, — сказал Старик. — Но не теперь. Я хочу, чтобы теперь вы хорошенько поразмыслили.
— Если вы… если вы… — срывающимся голосом начал Дик.
— Если я это сделал, что изменилось? Вот об этом-то, мне кажется, вам и следует поразмыслить. — Потом Старик встал и неспешно вышел из комнаты. Когда дверь открылась, Дик заметил стоящего на страже Френкеля.
Затем Дик сгорбился, уперев подбородок в сжатые кулаки, и принялся лихорадочно размышлять.
— Дик, — вымолвила девушка и тронула его за плечо. Тогда он встал и отошел в сторону.
— Пожалуйста, оставь меня ненадолго в покое. — Вскоре Дик услышал, как Элайн в тягостном молчании удаляется. Ладно, еще будет время извиниться. А теперь надо подумать.
Внизу, в пучине громадного Главного Зала, появилось несколько фигурок. Лиц отсюда было не разглядеть, но, судя по одежде, это вполне могла быть самая обычная фланирующая компания — не будь их так мало и не двигайся они столь нерешительно.
Вскоре их стало больше — некоторые скапливались в небольшие группки и затевали беседы, другие просто блуждали. Меж ними с различными поручениями сновали Френкели и другие сраки. Когда порученцу оставалось слишком мало места для прохода, свободные первыми отходили в сторону, словно боясь заразиться.
Итак, допустим, он и вправду двояк… Значит, он раб или какая-нибудь жуткая помесь, квазираб. Н-да, одно дело — влюбиться в двоячку. Совсем другое — представить себе, что ты сам двояк.
Так какая же разница? Ха, еще какая! Разница между свободой и рабством. Разница между всем хорошим, порядочным и достойным — и всем скотским, неряшливым и нестоящим. Если он по-прежнему Дик Джонс из Бакхилла, то это само по себе уже почти все для него значит. Тогда, как бы скверно ни обернулось дело, он остается человеком, способным лично принимать решения. Человеком, у которого есть имя и место, за которое стоит драться.
Он должен, во что бы то ни стало должен выяснить… Но как? Допустим, Старик вернется и скажет: «Я тебе солгал». Или: «Я сказал тебе правду». Ведь он в любом случае может солгать, а Дику опять останутся одни догадки.
От тягостных мыслей Дик даже передернулся. А внизу, в Главном Зале, с мучительной, сводящей с ума неспешностью двигались немногие фигуры в ярких нарядах. Весь мир вдруг сделался ненавистен Дику — краски потускнели, а время, казалось, тянется как резина.
Так, а что же, интересно, двигало Стариком? Ему ведь что-то нужно? Иначе зачем было беспокоиться? Если ему требовался рычаг для манипуляции Диком, то тогда он вполне мог его удвоячить. Хотя зачем? Зачем, раз он и так мог сказать, что уже все провернул? Дик воспрял было духом, но тут же снова расстроился. А если предположить, что Старик рассчитывает впоследствии представить какое-то доказательство своей проделки?..
