Сам Пападакис усидел в своем кресле чудом. Видимо, на тот момент в резерве штаб–квартиры не было второго такого эталонного пиндоса, чтобы назначить его директором российского завода.
Говорят, Пападакис именно тогда впервые с горя закурил, после чего швырнул пепельницей в Васю–Профсоюза, но это дело темное, свидетелей не было, а в Васю хоть дерьмом кидайся, следов не останется, он ведь Профсоюз.
Народ обиделся за офис–менеджера и перекрестил Пападакиса во Впопудакиса. Адаптировал, так сказать. Впопудакис отозвался на этот мирный, в общем–то, креативчик такой фигней, за которую Дональд его просто убил бы. Теперь каждый сотрудник подписывал Кодекс еженедельно. Спасибо, экзамен не сдавал. Хотя могли и спросить внезапно. И наказать, если запамятовал.
И это было только начало.
А годика через полтора в эту клоаку рухнули мы с Кеном, полные светлых надежд. Мы были готовы столкнуться с любыми пиндосскими штучками. Знали, как себя вести. Легко вписались в обстановку, ничему не удивлялись, на все смотрели с юмором. И очень долго нам тут было хорошо, лучше некуда.
Пока не выяснилось, что если в Америке ты работаешь на заводе, то в России завод работает на тебя. И ты напрасно учил правила игры, надеясь всех перехитрить, «отвечая на идиотизм здоровым цинизмом». Правила изменят, потом изменят еще и еще раз, пока ты не споткнешься.
Только сама игра будет прежней — игрой на выбывание.
Должен был остаться только один.
Когда мы с Кеном встали к конвейеру, обстановка на заводе более–менее утряслась. Рабочие старались не кусать руку кормящую, а дирекция нагибала «русский стафф» плавно, чтобы у него нигде не треснуло. Но время шло, фигня прогрессировала, народ принялся ответно чудить, дурить, вежливо хамить начальству, всячески ехидничать и вообще забивать болт.
Конечно, забивали болты в переносном смысле. В нашу сторону нет–нет да поглядывала вся Россия. Поэтому завод оставался чемпионом марки, и моя смена была чемпионом завода. Нас приучили к тому, что мы — шикарные ребята, лучшие из лучших.
Только не надо капать на мозги.
А нам капали и капали.
Не реже чем раз в квартал штаб–квартира рожала очередную адски креативную бредятину, и завод начинал ее эффективно внедрять. Допустим, нашивки на рукав за выслугу лет. Чтобы сразу было видно, кто уже вконец опупел, поскольку шестой год втыкает болт в одну и ту же дырку… Или конкурс на лучший плакат–мотиватор. Чтобы сразу было понятно, у кого чувство юмора окончательно отшибло.
Русские, конечно, и не такие инициативы кидали через бедро. Но, к сожалению, отчитывалась за внедрение маразма в производство вся командная цепочка, от тим–лидеров снизу до Пападакиса наверху. Так что, например, Джейн и Кен исправно получали свою порцию ненависти на большой совковой лопате. Сначала от нас, потом от дирекции. Джейн на это глядела философски — ей надо было расти, чтобы поставить на уши мировой автопром. А вот Кен начал задумываться. Ему предстояло трубить на компанию еще несколько лет, чтобы рассчитаться за учебу, и все эти годы его бы дрючили. Конечно, он мог попросить отца вытащить его куда–нибудь в исследовательский центр. Это означало поднять лапки кверху и признать, что кишка тонка. Сдаваться Маклелланды не умели, порода не та.
Вдобавок, Кен чересчур обрусел. И привык, что он тут первый парень на деревне — я даже ревновал. На заводе его любили, в городе любили, повсюду он был свой. И вдруг оказался не вполне свой, поскольку, надев галстук, стал играть на стороне пиндосов. Ему теперь могли сказать под горячую руку: «Вали в свой Пиидостан!» Знали, что не настучит — ни по морде, ни в дирекцию.
По мордам не стучал, но много раз обещал — я. Кен потом дулся на меня, и это было забавно. Джейн обзывала меня мальчишкой, и это начинало уже надоедать. Джейн вообще странно на нас обоих поглядывала.
Она будто что–то решала для себя.
А мне даже не интересно было, что у нее в жизни происходит, с кем Джейн спит после развода, и спит ли вообще. Может, нашу целеустремленную девушку ждал в постели резиновый цитрус, кто знает.
Лучше бы я в нее влюбился, когда ее звали еще Женькой.
Глядишь, все сложилось бы иначе.
Откуда во мне эта жертвенность, ума не приложу.
Национальный менталитет, что ли.
На очередное «совещание по эффективности» господа начальники прибыли вовремя: бодренький старший мастер; замученный Кен; красивая, но нервная Джейн; потный Вася–Профсоюз в качестве наблюдателя; и еще Рой Калиновски, самый приветливый в мире пиндос, который всегда успевал первым здороваться с рабочим человеком.
Смена была в сборе, только на центральном стуле, ожидавшем Роя, расселся наш тим–лидер. И начал беседу:
— Здравствуйте. Заседание клуба Анонимных Трудоголиков прошу считать открытым. Меня зовут Виктор, и я трудоголик! У нас общая проблема, давайте ее дружески обсудим. Ну, кто первый?
Встаю я, очень натурально стесняюсь и говорю:
— Здравствуйте. Меня зовут Виктор, и я трудоголик!
Все от души посмеялись. Включая господ начальников. Как нам после вломили! Тонкий намек на то, что все эти совещания полная бредятина, пронял дирекцию до печенок. Разбирали «безобразную выходку, подрывающую командный дух», на специальном брифинге в кабинете Пападакиса. Мы так и не поняли, кто настучал. Рой Калиновски точно не мог: ох, не за красивые глаза он зауважал русского рабочего… Мастер наш тоже не самоубийца. Значит, Вася. Основная задача профсоюза — держать работяг в узде, а тут мы явно хомут распустили.
Я–то легко отделался. Вызвал кадровик и сказал уныло:
— Просили ведь тебя!..
— Надоело, — говорю.
— А вот послушался бы меня в свое время…
— Спасибо, — говорю, — я насмотрелся уже на Кена и Джейн. Мы ведь одноклассники, между нами секретов нет…
— Лучше бы секреты были! Сгинь с глаз моих. В последний раз предупреждаю.
— Чего я сделал–то?!
— Поставил под сомнение элемент корпоративной культуры.
— А если он бессмысленный, элемент этот? Чистое ведь издевательство!
— Сам ты элемент. Подрывной!
И в спину мне, как в прошлый раз:
— И перестань уже болтать!
Ничего не понимаю. Где я должен перестать? С кем? И так уже в курилке больше мычу и хмыкаю, чем говорю. И по пивным булькаю да хрюкаю, чтобы не подставляться. Хочу все–таки прокатиться по турецким и немецким заводам. Чисто по инерции. Я действительно спекся, ничего мне в авто–проме неинтересно. Одна навязчивая идея: уйти с завода и встретить девушку, которую захочу нарисовать. Соскучился по любви. Соскучился по чувству, которого толком не знаю.
