Костя, мало смысливший в структуре современных органов государственного управления, но успевший проштудировать Буссенара и Хаггарда, представлял себе Лумумбу могучим и смелым воином, облаченным в набедренную повязку из леопардовой шкуры и ожерелье из львиных клыков. (Правда, некоторый диссонанс в этот образ вносила газетная фотография, изображавшая премьера при галстуке и в очках, но кто может знать, для чего эти штуки носят в Африке? Кому-то нравится кольцо в ноздре, а кому-то стеклянный велосипед на переносице.)
В мечтах Костя не однажды переносился на берега реки Луалабы: безжалостно жжет экваториальное солнце, в мутных водах квакают крокодилы, в листве бомбаксов верещат мартышки, а сквозь редеющие джунгли, обгоняя обезумевших от страха диких слонов, с леденящим душу боевым кличем несется на врагов лава чернокожих бойцов, и впереди всех, рядом с поджарым очкастым вождем – он, Костя Жмуркин, крепко сжимающий в руках тяжелый ассегай. Трусливые и коварные, обреченные на погибель враги всегда были бледнолицыми, но каждый раз выглядели по-другому – то это была уличная шпана, не дававшая Косте прохода, то педагогический коллектив родной школы в полном составе, включая техничек и лысого завхоза.
Но пока Костя нежился в своих сладких грезах, реальные враги в реальной Африке уже ставили реального Патриса Лумумбу к стенке, которая в глуши Катанги могла выглядеть как угодно – и отвалом кобальтовой шахты, и неохватным стволом баобаба, и унылой громадой термитника.
Стойко пережив очередной удар судьбы (опыт, слава богу, имелся), Костя единым духом накропал первое в жизни поэтическое произведение. Начиналось оно так: «Убили гады Патриса Лумумбу и закопали неизвестно где. Убил его предатель Касавубу и даже трупа не отдал жене».
Этот незамысловатый стишок, слегка отредактированный учителем словесности, увидел свет в школьной стенгазете, а затем, безо всякого участия автора, стал популярной приблатненной песенкой, вскоре, впрочем, совершенно справедливо забытой.
Немало лет спустя, уже крепко ученный жизнью, Костя изменил свое отношение – нет, не к своему чернокожему герою, который, возможно, и взаправду был кристальной личностью, – а к его делу. Ведь случись тогда иной расклад картишек, и у стенки, соответственно, оказались бы совсем другие люди. Никто не смог бы помешать племенам балуба, баконго, бембо и иже с ними под рукоплескания пресловутого прогрессивного человечества шагнуть из джунглей прямиком в социализм. И пришлось бы русскому мужику и узбекскому дехканину вечно кормить своих свободолюбивых конголезских братьев, поля которых загадочным образом сразу бы оскудели, а недра иссякли.
Спасибо тебе хоть за это, генерал Мобуту Сесе Секо Куку Нгабенду Ва За Банга – Пиночет шестидесятого года.
Глава 5
Как закалялась сталь
Что-то менялось в жизни. Это понимала мама, которая уже не могла меняться, но совершенно не понимал Костя, который сам менялся и, может быть, даже быстрее, чем следовало.
На свете есть немало печальных вещей, и одна из них – одинокая скудная юность в городке, где зимой после восьми часов вечера гаснут почти все окна, а летом на главной улице пасутся гуси.
Косте было скучно, скучно в широком смысле этого слова, как бывает скучно угодившей в клетку вольной пташке. Серьезные горести, слава богу, обходили его стороной, а счастья даже не предвиделось. Нельзя же считать настоящим счастьем наступление летних каникул или приобретение новых ботинок. Особенно тошно ему почему-то было ранней весной, когда светлыми вечерами неизъяснимо-томительно пахло тающими снегами, пробуждающейся землей и нездешними ветрами. Ладно еще, если бы Костя, как и в детстве, продолжал пребывать в счастливом неведении. Но он-то уже знал о существовании совсем других городов и совсем другой жизни! Тут книги крепко подпортили ему.
В среде, где он рос, в замкнутом пространстве «школа – улица – подворотня», ценились сила и наглость. Не прибившийся ни к одной стае, хилый и достаточно наивный Костя оказался в положении футбольного мяча, мимо которого нельзя пройти, не пнув ногой. На всю окрестную шпану у него просто злости не хватало, а следовательно, и удачей те не были чересчур избалованы. Терпя от конкурирующих банд поражение за поражением, они срывали свою злобу на таких же, как Костя, безответных жертвах.
Костину жизнь в одночасье переменила любовь, буквально обрушившаяся на него в тот момент, когда порог восьмого «А» переступила новенькая. Она была офицерской дочкой, носила волшебное имя Лариса, зимой ходила не в валенках, а в сапожках на высоких каблуках, курила сигареты с фильтром, имея спортивный разряд по акробатике, ловко крутила сальто, по-английски изъяснялась лучше преподавателя и вообще отличалась от других девчонок примерно так же, как ласточка отличается от воробьев.
Через пару недель Лариса уже была общепризнанной королевой школы. Взглянуть на нее на переменах заходили даже десятиклассники. Она же была ровна со всеми, а в подружки себе демонстративно выбрала самую зачуханную девчонку.
Завоевать расположение Ларисы для Кости было так же нереально, как прыгнуть выше головы (он и метр тридцать с трудом брал). Однако, возможно впервые в жизни, Костя все же отважился на опрометчивый поступок и Восьмого марта, после школьных танцулек, увязался за предметом своей страсти.
Кроме него, Ларису провожали какие-то наглые переростки, к их школе вообще никакого отношения не имевшие. Костю даже не стали бить, к чему он внутренне подготовился, а просто спихнули в канаву с талой водой. К счастью, Лариса, польщенная столь явным обожанием почти взрослых парней, этого прискорбного события не заметила. Зато наперсница ее, эдакий неказистенький Геббельс в юбке, чутко повела своей крысиной мордочкой в сторону гулкого «бултых!» и, конечно же, все успела углядеть.
Мокрый (главным образом в штанах, что было особенно омерзительно), потерявший шапку, которая пошла путешествовать по льду вместе с компанией обидчиков, Костя добрался до какого-то забора и, вцепившись в него, уставился в ночное небо. Мутная перекошенная луна то появлялась, то исчезала в рваных тучах. Вблизи не светил ни единый фонарь. На окраинах в унисон с ветром выли собаки. И черная хаотическая бездна над головой, и грязно-белая подмерзающая твердь под ногами напоминали кошмарную декорацию из пьесы, повествующей о крушении мира и гибели богов.
Ничего этого не было, твердо сказал он себе. Ничего! И вцепился зубами в собственную ладонь.
Память его была как рана, оставленная змеиным жалом, и эту рану следовало немедленно прижечь, пренебрегая самой мучительной болью.
