Путь ходока всегда прям, и лежит перпендикулярно к линии горизонта, это самое первое правило, что усвоил Ыц-Тойбол после знакомства с Гуй-Помойсом. Правда, держать прямую и перпендикуляр оказалось сложнее, чем запомнить такое простое правило, однако Гуй-Помойс был приятно удивлен тем, что Ыц-Тойбол запомнил все с первого раза. Такого сразу харчить нельзя, решил ходок, а когда оказалось, что новый попутчик по запаху может определить, годится трава или мясо в еду или нет, а заодно и в лекарствах толк знает, Гуй-Помойс понял, что счастье в жизни все-таки есть.
Переход обычно длился с момента пробуждения до наступления ночи, разговорами ходоки себя не отвлекают, потому что прямую и перпендикуляр можно держать только в сосредоточенном состоянии. Правда, теперь первую половину перехода прямую держал Гуй-Помойс, а вторую — Ыц-Тойбол, и это делало переход немного легче… и скучнее. Потому что ни о чем не говоря плестись вслед за шишковатой, поросшей шипами спиной Гуй-Помойса оказалось гораздо тяжелее, чем держать прямую.
Сегодня, правда, Ыц-Тойбол не скучал, потому что изучал сикараську.
Глаз твари светился серебристо-белым, а реснички с ротиками цвета не имели, и даже наоборот — старались слиться с окружающим ландшафтом до полной невидимости.
Кстати, сикараська уже не выглядела напуганной, довольно свободно держалась в руках Ыц-Тойбола, с любопытством оглядывая окрестности, и, что самое главное — не пыталась увеличиться в размерах и сожрать ходоков. Это самое милое, чего только мог ожидать в данный момент Ыц-Тойбол от нежданной попутчицы.
Неожиданно в голову Ыц-Тойболу пришла забавная мысль, своеобразный парадокс: хорошо, допустим, они с Гуй-Помойсом оставят сикараську и уйдут. Если принять ко вниманию то обстоятельство, что чем дальше от вас сикараська, тем крупнее и страшнее она становится, можно предположить, что если ходоки отойдут действительно очень далеко, гигантская тварь может легко их достать, правильно? Но, с другой стороны, ресничка ее, приближаясь к ходокам, будет уменьшаться в размере настолько, насколько приблизится… Словом, сикараська всегда большая и всегда маленькая.
Приятное чувство безопасности окутало Ыц-Тойбола теплым туманом, и он прошагал бы, окутанный этим чувством, до самой ночи, если бы не его наблюдательность.
— Гуй-Помойс, стой, раз-два.
Гуй-Помойс, сам того не ожидая, встал, два раза топнув руками по траве. Пожалуй, он удивился бы гораздо меньше, если бы под его жизненно-практический взгляд на жизнь была подведена мало-мальски разумная теоретическая база. Если бы таковая теоретическая база существовала, Гуй-Помойс прекрасно осознавал бы, что главное для ходока — не умение держать прямую и перпендикуляр, а чувство ритма, примерно такое: раз, два, раз-два-три… или раз-два, раз-два…
Гуй-Помойс не давал себе отчета в том, что внутри него тикает маятник, заставляющий считать шаги в определенном ритме. А Ыц-Тойбол со своим пытливым умом сразу вычислил ритм как свой, так и Гуй-Помойса, поэтому остановить маятник для него не составляло ни малейшего труда.
— Как ты это… — хотел спросить удивленный Гуй-Помойс, но что-то в поведении попутчика заставило его промолчать.
А вел себя Ыц-Тойбол действительно странно. Он обежал окружавшую их местность в радиусе десятка шагов, потому что дальше считать пока не умел, посмотрел назад, вперед по ходу движения, и обессилено присел на корточки рядом с костровищем.
Что-то Гуй-Помойсу показалось странным. Такое у него возникло ощущение, будто все это он уже однажды видел, причем совсем недавно, можно даже сказать… сегодня утром.
— Не понял, — до глубины души оскорбился старый ходок. — Мы ведь уже полдня идем.
Ыц-Тойбол ничего не ответил. Он думал.
Открыв глаза, Тып-Ойжон обнаружил, что наступила ночь. Рядом горел костер, пахло жареным мясом, кто-то тихо-мирно беседовал, и все как будто по-прежнему нормально…
Беседовал?
— …совершенно возмутительно, — голос принадлежал, как не печально, брюл-брюлу.
— Захлопни пасть, — ага, это Дол-Бярды.
— Ботва, ну скажи ему.
— Тебе уже сказали — захлопни пасть, — это, похоже, Ботва. — Его вообще надо вон прогнать, хозяин.
Мудрец приподнялся на слабых крыльях и потрогал лоб. Шишки не было. Впрочем, ее там и не могло быть. Если когда-нибудь на его лбу от падения вскочит шишка, это будет означать только одно — клюв разбит всмятку. На данный момент с клювом все, вроде, в порядке.
А вот со всем остальным, похоже, нет. В смысле, не с остальным телом, а с остальным миром.
Главным образом потому, что брюл-брюл, оказывается, разговаривал.
Тып-Ойжон вылез из-под попоны, которой его укрыл… мудрец надеялся, что сделал это все-таки Дол-Бярды, иначе все вообще ни в какие ворота не лезет. Потом огляделся.
Стоит, наверное, описать, чем стала равнина за то время, пока мудрец-практик пребывал в беспамятстве. Во-первых, откуда-то появилась стена, достаточно тонкая, чтобы слышать шум трав и завывания ветра снаружи, и достаточно плотная, чтобы ветер не гулял внутри огромного конусообразного помещения, которое, собственно говоря, эта стена собой образовывала. В памяти Тып-Ойжона даже всплыло слово — шатер. Да, шатер.
Во-вторых — очаг. Не костер, а именно очаг, потому что пламя бесновалось в аккуратном металлическом загоне-треноге, а над ним исходил умопомрачающими запахами мяса и специй маленький такой, но очень вместительный котелок. От полноты обонятельных ощущений у Тып-Ойжона в зобу сперло дыхание.
В-третьих… третьего не было. Но первых двух характеристик хватало с лихвой.
— Я, признаться, и не знал, что воины путешествуют с таким комфортом, — как можно более независимым голосом заметил Тып-Ойжон, пытаясь взглядом отыскать владельца шатра. — А что вы там делаете с…
Дол-Бярды ответил не сразу. Он что-то делал в сегменте шатра, отгороженном специально для верховой ско… для говорящих тварей. Оттуда доносился какой-то хруст, чавкающие звуки, и еще сдержанная, методичная даже, ругань вполголоса. Ругались воин и Ботва. В свете очага Тып-Ойжон разглядел, наконец, что воин возится со своим пан-руххом, а не с брюл-брюлом, как это вначале показалось Тып-Ойжону.
Мудрец встал на ноги и направился к хозяину шатра.
— Очнулись, — не оборачиваясь констатировал факт Дол-Бярды.
— Да, вот… — стушевался Тып-Ойжон. — Я хотел сказать, что не знал, что воины путешествуют с таким комфортом.
— Я не путешествую, я линяю, — напомнил воин.
— Да, простите… Не знал, что воины линяют с таким…
Окончательно зарапортовавшись, мудрец не нашел ничего лучше, чем спросить:
