— Поезжай домой, — сказала она.
Майлз помотал головой.
— Нет, — наконец сумел вымолвить он. Его трясло, как в лихорадке.
— Почему нет? — поинтересовалась мертвая девушка.
— Потому что, если я поеду домой, ты уже будешь поджидать меня там. И сожрешь моих родителей или расскажешь, что я раскопал могилу Бетани. Да и то напортачил, даже в таком деле.
— Я ничего этого не сделаю, — сказала мертвая девушка. — Обещаю.
— Правда?
— Правда, обещаю, — сказала она. — Прости, что дразнила тебя, Майлз.
— Ничего, все нормально, — Майлз встал. Он стоял и смотрел на нее сверху вниз. Как будто хотел о чем-то ее спросить, но передумал. Она все это видела и понимала, какие чувства его терзают. Он знал, что должен уйти не медля, пока она его отпускает. Он не хотел все испортить, спросив что-нибудь нелепое, очевидное и глупое. Ее это вполне устраивало. Она не была уверена, что он не ляпнет что-то такое, от чего снова взбудоражатся ее волосы. Не говоря уж о татуировке. Хотя он вроде бы не заметил, что ее татуировка начала чесаться и саднить.
— До свидания, — выдавил Майлз наконец. Казалось, он ждал, будто она сейчас возьмет и пожмет ему руку, но когда девушка вместо руки протянула прядь волос, он развернулся и убежал. Это выглядело не самым достойным образом. И еще мертвая девушка не могла не обратить внимания, что он второпях бросил свою обувь и велосипед.
Мертвая девушка прошлась по комнате, беря в руки то одну вещицу, то другую, а потом ставя их на место. Она пнула коробку с «Монополией», с детства ненавидела эту игру. У мертвецов есть кое-какие преимущества, по крайней мере, никто больше не заставляет тебя играть в «Монополию».
В конце концов она наткнулась на статуэтку св. Франциска, чья голова откололась много лет назад во время импровизированной партии в крокет. Бетани Болдуин слепила для св. Франциска из пластилина новую голову, как у бога Ганеши[3] причем довольно корявую. Если снять пластилиновую слоновью голову, то внутри статуэтки обнаружится пустое пространство, где Майлз и Бетани оставляли друг для друга тайные послания и другие мелочи. Мертвая девушка сунула руку под футболку, в полость, где раньше помещались ее самые интересные и полезные органы (после смерти она стала донором органов, и их все вынули). Там, в безопасности, она хранила стихи Майлза.
Она сложила исписанные листы покомпактнее, затолкала их внутрь св. Франциска, а потом приделала голову Ганеши на место. Может, когда-нибудь Майлз найдет их. Хотела бы она видеть выражение его лица в этот момент.
Нам нечасто выпадает случай увидеть наших умерших близких. И еще реже мы узнаем их, когда встречаем. Глаза миссис Болдуин распахнулись. Она увидела мертвую девушку и улыбнулась.
— Бетани, — сказала она.
Бетани присела на мамину постель. Взяла мать за руку. Если миссис Болдуин и подумала, что рука у Бетани чересчур холодная, вслух она этого не сказала. Она крепко сжала пальцы дочери.
— Ты мне снилась, — сказала мать. — Снилось, будто ты играешь в мюзикле Эндрю Ллойда Уэббера.
— Это был всего лишь сон, — промолвила Бетани.
Миссис Болдуин протянула свободную руку и дотронулась до волос Бетани.
— У тебя стали совсем другие волосы, — сказала она. — Мне нравится.
Они обе умолкли. Волосы Бетани замерли в полной неподвижности. Наверное, были польщены.
— Спасибо, что вернулась, — произнесла наконец миссис Болдуин.
— Я не смогу остаться, — сказала Бетани.
Миссис Болдуин сжала руку дочери еще крепче.
— Я пойду с тобой. Ты ведь поэтому пришла, правда? Потому что я тоже умерла?
Бетани покачала головой.
— Нет. Извини. Ты не умерла. Во всем виноват Майлз. Это он меня откопал.
— Что он сделал?! — переспросила миссис Болдуин, разом позабыв о легкой грусти и разочаровании, которые она испытала, узнав, что еще жива.
— Он хотел забрать свои стихи, — сказала Бетани. — Те, которые подарил мне.
— Вот идиот, — сказала миссис Болдуин. Именно чего-то в этом роде она от него и ждала. Задним умом, разумеется. Потому что кто же на самом деле ждет таких вещей? — И как ты с ним поступила?
— Сыграла с ним хорошую шутку, — сказала Бетани. Она никогда толком не пыталась объяснить матери суть ее отношений с Майлзом. А теперь это казалось особенно бесполезным. Бетани пошевелила пальцами, и мать немедленно выпустила ее руку.
Как бывшая буддистка, миссис Болдуин всегда понимала: если вцепиться в своего ребенка слишком крепко, в конце концов оттолкнешь его от себя. Хотя после смерти дочери она и повторяла себе, что, мол, надо было держать ее при себе покрепче. Она пожирала Бетани глазами. Заметив у нее на плече татуировку, мать разглядывала ее одновременно с неодобрением и восторгом. С неодобрением, потому что однажды Бетани, возможно, пожалеет, что наколола себе кобру, обвивающуюся вокруг бицепса. И с восторгом, потому что татуировка некоторым образом придавала Бетани материальности, делала ее реальной. Это был не просто сон. Мюзикл Эндрю Ллойда Уэббера — это да. Но ей бы никогда в жизни не приснилось, что ее дочь ожила, сделала татуировку и отрастила длинную, шевелящуюся и темную, как полночь, гриву волос.
— Мне пора, — сказала Бетани. И повернула голову к окну, будто прислушиваясь к какому-то далекому звуку.
— О, — только и сказала мать, пытаясь сделать вид, что не переживает. Она решила не спрашивать: «Вернешься ли ты?» Она, конечно, бывшая буддистка, но все-таки не настолько бывшая. Она по-прежнему стремилась избавиться от всех желаний, от всех надежд, от самой себя. Когда человек вроде миссис Болдуин вдруг осознает, что его жизнь после фатальной катастрофы пошла прахом, он может ухватиться за свою веру, как за спасательный круг, даже если эта вера учит, что хвататься вообще не следует, ни за что. Когда-то миссис Болдуин относилась к буддизму со всей серьезностью, раньше, пока на место веры не пришло преподавание в школе.
Бетани встала.
— Прости, мне стыдно, что раздолбала машину, — сказала она, хотя это была не совсем правда. Она испытывала бы стыд, если бы все еще была жива. Но она умерла. Она больше не знала, как это — стыдиться. И чем дольше она тут оставалась, тем яснее становилось, что ее волосы вот-вот вытворят что-нибудь действительно ужасное. Ее волосы — это вам не добропорядочные буддистские волосы. Они недолюбливали мир живых и любые объекты из мира живых, самым непросветленным образом недолюбливали. Не было в волосах Бетани ничего светлого или просветленного. Они ничего не знали о надеждах, зато у них были свои желания и устремления. И лучше об этих устремлениях не упоминать. Что же до татуировки — та просто хотела, чтобы ее оставили в покое. И позволили есть людей, хотя бы время от времени.
