Генри Олди - Карусель

Взрыв он услышал еще у тира.

Даже не взрыв — хлопок. Неприятный, резкий. И почти сразу — зарево за деревьями. Уже понимая, что произошло, он кинулся напролом, через кусты. Ободрал лицо, выскочил на параллельную аллейку, задыхаясь, пробежал сто метров, свернул, чуть не врезавшись в знакомый монументальный джип…

Карусель горела. Корчились в пламени лошади. Упал на бок, обугливаясь, лев. Держался до последнего «Восток-2». Казалось, аттракцион вертится, обрадованный новыми, потрясающими гирляндами лампочек. Что-то щелкнуло. «Увезу тебя я в тундру, — грянул оркестр и захлебнулся рычанием. — В тундр-р-р-у-у-у…» Треск огня заглушил остаточный хрип, словно вздох умирающего.

Тетка-билетерша стояла поодаль, с круглыми глазами, прижав ладони ко рту. По теткиному лицу он понял, что та все знала заранее, возможно, даже получила деньги за молчание и за то, что не станет спешить с вызовом пожарной команды.

Прижавшись спиной к молодому дубу, на пожар смотрела Герда.

— Это ты! — закричал он, срывая горло. — Это все ты! Зачем?.. И шагнул вперед, сжимая кулаки.

Его обступили с двух сторон. Мягко, мощно взяли за плечи, свели локти за спиной. Он забился пойманной рыбой, ничего так не желая, как достать, дотянуться до этой холеной стервы, силой заставить вернуть все обратно, восстановить…

— Не трогайте его.

Герда сама пошла ему навстречу.

— Не могу больше, — сказала она, подойдя вплотную. — Не могу. Нельзя так.

— Ты…

— Ты понимаешь? Нельзя.

— Зачем?.. — повторил он, уже не ожидая ответа.

Он знал ответ.

— Это неправда, понимаешь. Дом, семья, дети. Этого нет. Обман, кролик в шляпе фокусника. Есть бизнес, конкуренты, клыки на горле. А семьи нет. Сладкая ложь. Ты привыкаешь и потом уже не в силах обойтись без головокружения. Три гривны за жетон. Дармовщина. Думаешь, мне легко было решиться?

За ее спиной горела карусель.

Он вылетел на балкон, еще не понимая, что делает.

Стеклянные двери парикмахерской. Черный «шевроле». Шансон на всю улицу. И жлоб в шортах. Прогуливается, косит налитым глазом по окнам. Ага, увидел.

Оживился.

Жаркий выдался сентябрь, невпопад подумал он. Год назад про шорты и думать забыли. Смутившись, он сообразил, что стоит в одних трусах; считай, голый. Ниже пояса его скрывают перила балкона, зашитые «вагонкой». Зато грудь, покрытая редким седеющим волосом; живот, который давно пора бы сбросить… О чем я думаю, ужаснулся он.

Жлоб показал ему палец — тот самый, заветный.

Отвернувшись, притворяясь, что ничего не заметил, он увидел, что в соседней комнате на подоконнике сидит Алёшка. С балкона хорошо было видно окно детской. Расплющив нос о стекло, сын вглядывался в «шевроле», словно желал высмотреть в чреве машины кого-то очень знакомого. Жирного, подумал он. Если тайком заглянуть сыну в глаза, там отразится не «шевроле», орущий благим матом, а жирный одноклассник с ухмылкой на круглом потном лице.

Воскресенье. Занятий в школе нет.

Боже, о чем я думаю…

Она сгорела, подумал он. Моя карусель. Она сгорела, и от нее остался один скелет. Прах к праху. С кухни донесся запах свежих котлет. Жена все утро крутила мясорубку, готовила фарш. Вот, жарит. Скоро жлоб уедет. Алёшка убежит играть во двор. Потом — обед. После обеда неплохо бы вздремнуть. Он любит котлеты, с чесночком. И Алёшка их любит. Но парня придется звать раз десять — когда Алёшка гоняет мяч, он ничего не слышит…

Где-то далеко, на краю жизни, скрежетнула шестерня. Старая, ржавая. Еще раз. Он почувствовал, что по лицу течет пот. Зубцы вошли в сцепление со второй, только что проснувшейся шестерней. Еле слышно, пробуя голос, каркнул мотор. Загудел.

Завертел.

Он перегнулся через перила, словно примеривался, как ловчее спрыгнуть. В кусты, в цветы, за которыми любовно ухаживала тетя Валя, соседка с первого этажа. Подтянул трусы, не смущаясь. Улица вертелась вокруг него, балкон несся по кругу. Жлоб осклабился, махнул рукой: валяй, прыгай! Жду, мол. Разве это жлоб, подумал он, изучая парня. Это моя злость так его зовет. Злость и слабость. Ведь мальчишка, едва за двадцать. Ноги кривые. Дурак, слабак, сам себя тешит; сочиняет карусель на пустом месте. Вот у меня была карусель. Да, теперь там пустое место. Ладно. А у этого дурачка ничего никогда не было. И не будет. Кроме пальца, который он мне показал. Кроме сосущего под ложечкой страха: а вдруг парикмахерша однажды рассмеется мне в лицо?

Это все слишком просто. Слишком ярко. Как лошади на кругу, увиденные глазами ребенка. Все — слишком. Все — иллюзия. Ну и что? Вертись, улица. Несись, балкон. Кружитесь, дома.

— Покатаемся на карусели? — тихо спросил он у человека в шортах.

Тот попятился к машине.

Джинсы. Футболка. Шнурки на кроссовках завязались мертвым узлом. Он не знал, что будет делать, вылетая из квартиры. Не знал, ссыпаясь вниз по лестнице. Не знал, выскочив из подъезда. Да так и не узнал, потому что черного «шевроле» больше не было у парикмахерской. Лишь визг шин исчезал в конце улицы.

Ну и хорошо, что не узнал, подумал он.

Мир замедлял вращение. «Останавливались дома, деревья, люди, собаки. Остановился тощий кот, сел, стал умываться. Затихал вой мотора. Смолк лязг шестерней. Тихо-тихо. Только ветер шуршит в кроне матерой липы. Он посмотрел себе под ноги и увидел жетон. Нет, не жетон. Крышка от пивной бутылки — растоптанная каблуком, вдавленная в асфальт.

В подъезде громко хлопнула дверь. Миг — и Алёшка, задыхаясь, вымелся наружу. В руке сын держал гимнастическую палку — пластмассовую, легкую. Увидев отца, просто так стоящего у края тротуара, Алёшка застеснялся. Повертел палку, раздумывая, куда бы ее деть, не нашел подходящего варианта и спрятал за спину.

— Мама котлеты жарит, — невпопад сказал сын.

— Это хорошо, — кивнул он. — После обеда сходим в парк?

Сын улыбнулся:

— Ага, сходим. Там карусели.