— Не пришлось… повидать… березки… — услышал он прерывающийся шепот. Голова юноши бессильно откинулась, губы так и остались чуть приоткрытыми.
Капитан медленно распрямился и непослушной рукой стянул с головы фуражку. Сзади подходили, останавливались за спиной бойцы. Взглянув, в молчании обнажали головы. Старшина отвернулся, стиснув автомат так, что побелели пальцы. Только Петров неожиданно выдавил хрипло, обернувшись к щуплому своему напарнику и ухватив его за грудки:
— Так контра, говоришь?!
И тот испуганно шептал, отбиваясь неловко:
— Да я что… Я ж ничего… Кто же думал…
Петров, наконец, выпустил его и, пошатываясь, пошел к дороге, вытирая лицо зажатой в кулаке пилоткой.
В начинавшее золотиться небо взлетела и рассыпалась красная ракета…
Оставленные на дороге машины подошли, когда солдаты уже закончили рыть у подножия сопки братскую могилу. Насыпали холм… Короткий залп разорвал знойный воздух. Капитан отметил на карте еще одну пирамидку…
…Могилы хранят покой.
Белеют кресты. Это герои спят.
Прошлого тени кружатся вновь,
О жертвах боев твердят…
Колонна двинулась дальше. Следом, под конвоем автоматчиков, понуро брели пленные…
* * *
Машина работала весь день, гудя от перенапряжения, но упорно не желая выпускать Кирилла и Дана из-под своей власти.
Очнулись они одновременно, когда во всем институте обесточили аппаратуру, отключили на ночь энергию. Долго смотрели друг на друга, не узнавая, странно-отрешенным взглядом, словно все еще были ТАМ, в чужом времени, куда отправились из любопытства, и вдруг оказались в аду.
— Дан… Я убил человека… Ножом… — голос Кирилла сорвался, губы дрожали. Ныло простреленное плечо… Простреленное?! Накатил запоздалый страх… Он лихорадочно ощупал себя и вздохнул с облегчением: ничего страшного, просто фантомные боли, видимо, от избытка воображения. Исчез, растворился в прошлом решительный лейтенант, уступив место изнеженному потомку. И остались от него пожелтевшие фотографии в семейном альбоме да орден Красной Звезды…
— А я командовал батальоном, — невпопад ответил Дан и замолчал надолго, задумался о чем-то своем.
…Ночевать они остались в лаборатории.
А на утро явился шеф и с первого взгляда оценил ситуацию: машина стоит без чехла, ассистенты спят у стены, сдвинув стулья…
— Ну-с, молодые люди, как провели время? — начал насмешливо, растолкав обоих, но вглядевшись в их сумрачные лица, оставил свою иронию. Быстро подошел к пульту, осмотрел временную шкалу. — Понятно, — прошептал, нахмурившись, и опять повернулся к ним: — Надеюсь, теперь вы поняли, что это не игрушки? — спросил их почти сочувственно. — И жить, и умирать там приходится по-настоящему…
— И убивать, — тихо сказал Кирилл.
— И хоронить, — добавил угрюмый Дан. — Значит, машину заклинило не случайно. Вы все рассчитали заранее. Знали, что мы не устоим перед искушением, — и отправили нас на войну… В воспитательных целях, — усмехнулся с горечью, бросив в лицо шефу нелепое обвинение.
Повисла тяжелая пауза: завлаб переваривал услышанное.
— Нет, мальчики, не все так просто, — сказал сдержанно, глаза его потемнели. — Мы не сами выбираем эпоху, это она, — кивнул на машину, — выбирает ее за нас. Ваши прадеды воевали, и их память оказалась сильнее, чем у других предков, проживших тихую, спокойную жизнь. Она первой пробилась к вам через Вечность, чтобы напомнить, откуда вы родом, почему живете на этой земле…
— Кажется, я понял, — виновато выдохнул Дан. — Множество голосов окликает вас, и, чтобы не разорваться, устремляясь за всеми сразу, вы идете к тому, кто зовет громче, заглушая все остальные… Память о той войне живет в каждом, даже если он и не знает об этом…
— Даже если не знает, — подтвердил шеф, и оба они посмотрели на машину так, словно она была живая.
Кирилл промолчал, устремив в пустоту неподвижный взгляд. В черной глубине зрачков вспыхивали и гасли далекие молнии.
Гроза уходила за горизонт…
Зачем я думаю об этом?
Ведь я не видела войны…
Но жду сурового ответа
От безответной тишины.
Пылает спелая рябина,
И спит под гроздьями огня
Войной оставленная мина…
И дожидается меня.
* * *
В 1945-м, вернувшись с фронта домой, отец сжег свой дневник. По глупости сжег. Прочитал знакомой девушке несколько строк: простые солдатские мечты — о мирной жизни, о маленькой дочурке, которая появится на свет после войны, и как он будет рассказывать ей о том, что было, — и услышал в ответ: Фи! Какое мещанство!.. И от обиды ли, от мальчишеской ли гордости бросил в печку-буржуйку потрепанный блокнот, с которым до этих пор не расставался. Сгорели бесценные записи о боевых друзьях, об увиденном и пережитом, песни, стихи, адреса… Остались только память и боль. Осталось то, что всегда с нами.
Где сейчас та заносчивая девчонка, не сумевшая понять фронтовика? Да и отца давно уже нет в живых… Но мечты его нехитрые, сгоревшие в печке пророчества сбылись один к одному: и вернулся с победой, и встретил свою любовь, и дождался рождения дочери, и успел поведать ей обо всем, чем жил в те страшные годы безусый лейтенант, командир танка и разведвзвода. Вот только о дневнике своем жалел отец до самого последнего дня…
И я, не читавшая его никогда, помню каждое слово. А ночью, перед рассветом, вижу военные сны…
Неужели такое бывает? Или должно быть?..
Ведь это теперь и моя память…
1987—93 гг.
