— Авось пронесёт! Да оно и слаще было бы так-то помереть, док, — невесело усмехнулся Ерофеич. — Чем утайкой жить, лучше во сне по башке бум! — и сразу на спокой вечный!
— Ты уж, мужик, как себе знаешь, а я ещё долго жить хочу. Может, лет до ста.
— Я, паря, тожить в рай желаю, да грехи не пускают. Может, эта лавинная погроза меня как в предупреждение от последнего самого злого деяния удерживает, чтобы чаша весов зла не перевесила чашечку добра, что я сотворил за всю свою поганенькую жизню.
— Сам себе дорожку кривую выбрал, душегуб. Чёрт тебя под руку не толкал и на ухо гадости не нашёптывал.
2.1
Голодные собаки шныряли в снегу, забавлялись, валялись на спине и беззлобно грызлись меж собой. И в конце концов прорыли проход к избе — только хвосты колечком торчали из прокопа, куда обрушился сугроб, закрывавший прежде крыльцо.
— Гля-ка — мои псюги нам напрямки дорожку до самого крыльца пропахали, а ты сомневался. Они у меня наученные.
— Да это прямо-таки коридор!
— Фу на вас, сучьи дети! Не путайтесь под ногами. Дайте до двери добраться. Чисто оголодали, оглоеды! Хорошая собака сама себя прокормит, а не клянчит у хозяина.
Ерофеич пошарил в глубоком снегу у крыльца и вытащил широкую алюминиевую лопату-сгребло.
— Притопчи-ка чуток снежок у крыльца, док, пока я от дверей отгребу.
Первым из-под снега проступил высокий бревенчатый ларь с массивной задвижкой из елового бруса. Ерофеич выбил его и бросил собакам подальше от крыльца с десяток мороженых рыбин.
— Жрите, да не подавитесь!
Собачья грызня всполошила всю округу. Даже снег с ближних ёлок посыпался, а желтогрудые синички слетелись со всех сторон дружной стайкой и уселись на распорках ветряка поджидать, когда лайки, наевшись от пуза, оставят им остатки пиршества. Гость ещё раз с опаской посмотрел на нависающий на скальном козырьке над домом снежный массив.
— С судьбой играешь в жмурки, мужик! Обрушится когда-нибудь.
— А тебе чего бояться — ты ж сам игрок по жизни.
Когда массивная дубовая дверь и часть стены с окном проглянули на свет, гость подозрительно глянул на тёмные стёкла.
— Дома-то кто есть?
— Подкаменная тунгуска.
— А без фольклора можно?
— Баба.
— Твоя?
— Не моя, а при мне. В услужении.
— Почему «подкаменная»?
— Потому как под камень заточена. Как сядет камнем, так с места не сдвинешь, как те каменные столбы при дороге, которых мы с тобой миновали.
— А почему дым из печной трубы не валит?
— Огня зажигать не велю, чтоб дура моя избу не спалила.
— Замёрзнет же, живая душа как-никак.
— Ничо! Её родной люд к холоду привычный. В их берестяных чумах температура только чуть-чуть выше нуля поднимается, и ничего себе — выживают даже сосунки. А у меня печка справная — и за три дня изба не выстудится, коли по самую трубу снегом присыпана.
2.2
— Зачем на дверях наружные запоры? Хозяйка же дома, — снова удивился городской гость, когда Ерофеич снял пудовые замки, кованные ещё в позапозапрошлом веке.
— Я, когда в отлучке, её всегда на замок запираю, чтоб по тайге не шастала. А то на ногу слишком шустрая.
— Твоя тунгуска по здешней тайге на лыжах одна без опаски ходит? — изумился гость, зная все природные ловушки и западни восточного склона этих горных отрогов.
— Ха — не ходит, а лётает! Ей полста вёрст за день по тайге на ихних меховых лыжах отмахать и назад вернуться, что раз плюнуть. А по тундре на собаках — так все сто. Чего ей опасаться? Она что зверёк природный — в тайге как у себя дома.
— Дитя дикой природы, одним словом?
— Ага. Разве что только разговаривать чуток умеет, а так почти что не человек, а зверюга приручённая.
— Низшая гоминидка?
— Не-е, не гоминидка, а тунгуска она чистокровная.
— Скажи уж честно, — усмехнулся гость, — боишься, что убежит прислужница твоя, раз на ключ запираешь?
— Боюсь, что вшей занесёт от своей родни немытой. Первый день, как привёл её к себе, думаю, чего это я всё чешусь и чешусь? Разделся, оглядел себя — звери вот такущие по мне так и ползают. Я эту плоскодонку (девять лет ей тогда примерно было) за косы да в баню. Оскоблил её бритвой, а шерсть ейную, волосья то ись, да одёжки вшивые в печку кинул для дезинфекции.
— Она у тебя в рабынях или по вольному найму?
Разгорячившийся работой Ерофеич опёрся на черенок лопаты, чтобы перевести дух, и с хитроватым прищуром глянул на гостя, словно прикидывал, до какой степени с ним можно откровенничать.
— Купил по дешёвке за старые долги.
— Это в наше-то либерально-демократическое время?
— Ты же сам говорил, вся человечья история — это переменка способов рабовладения. Батька ейный как-то мне задолжал золотишка за полгода. Он на одиночных старателей охотился. Сунул мне три самородка как бы за полтора кило весом, а как я плавить в долблённом кирпиче стал, так там угару на килограмм.
— С рудой, понятно, — усмехнулся док.
— Ага, с рудой. Я того старого тунгуса за жидкую бородёнку да об пень мордой. А с него и взять нечего, даже последнее ружьишко пропил. Знал, чёртов сын, как я с должниками квитаюсь. Зашили б потом его, дохлого, евойные родичи в звериные шкуры и на берёзу, что повыше, подвесили, каб росомахи не сгрызли. В ногах у меня старый валялся, чтоб я в счёт долга девчонку евойную к себе забрал. Сопливая ещё была, девяти годов, как говорил. А грязная, знал бы ты! С роду немытая, как у них водится. Две мочалки об неё в баньке стёр, пока до чистой кожи добрался. Потом ещё собачьей варежкой так отдраил в стиральной соде, ажно шкура с неё слезла, как с той гадюки по весне.
— Так сколько ей сейчас годков?
— У таёжных тунгусов свидетельства о рождении не бывает. Точно не знаю, но, по моим прикидкам, около шашнадцати… Ну, проходи, дохтур економицких навук!
— «Док» — напоминаю для тупых.
— Лады, Шманец…
— Ещё раз это имя произнесёшь!
— Понял, док, не тупой. Прости дурака, коли что не так.
— Вот так-то оно лучше, мужик.
ГЛАВА 3.0 ХОРОШО НАТАСКАННАЯ ГОМИНИДКА
Ерофеич громко щёлкнул в сенцах включателем и зажёг лампочки, которые слабенько светили от ветрогенератора с аккумуляторами, подсевшими в безветренную погоду.
