Сиденье подо мной раскалилось. От брюк повалил пар. Они испарялись, бедные мои ноги под брюками. А ключ от дома в заднем брючном кармане, дома, в котором мне не бывать никогда, стал горяч, как тавро, которым клеймят жеребцов.
Грешник, я забыл все на свете – Прекрасную Андромедянку, к которой ехал по зову, бумажные пиратские паруса. Все, вся. Видел только печать от губ, невидимо проставляемую на воздухе. Видел ее и себя.
И теперь-то, Валя, я понимаю, почему эсгепешники остались тогда в дураках. Контакта духовных сущностей не получилось. Плоть моя одолела дух, он весь вышел, нашел дырочку и улепетнул от греха подальше.
И еще, Валя, я думаю, что платформа меня просто приревновала. Она мне даже телепатемы не стала передавать. И это ее спасло. Невольно спасло, случайно. И «Болышево» я проехал, сжав зубы – от страсти, а не от страха, – чтобы не вывалился язык.
Вот тогда-то, когда мы проехали «Болышево», и малюты из СГП поняли, что у них прогар, я и познакомился в первый раз с новым явлением природы, которое знакомый физик-молекулярщик П. назвал «локальная деформация реальности». Так они мне отомстили.
Зимы, правда, не было, слава Богу. Сначала вообще ничего необычного не наблюдалось, кроме занятого места напротив. Я потел, поезд шел, и, наверное, в какой-то момент зубы мои разжались и язык все-таки вывалился.
В вагоне появился козел. Обыкновенный, с желтыми сточенными рогами и с ухмылкой на бородатой роже. Он медленно пошел по проходу, останавливаясь у каждой скамьи и заглядывая в глаза пассажирам.
Козел кого-то искал. Пассажиры вели себя странно. Словно бы ничего не случилось и одинокий козел в вагоне – вещь не более необычная, чем какой-нибудь собирающий по вагонам дань инвалид, герой всех на свете войн и жертва всех на свете тиранов, эпидемий и несчастливых браков.
Наконец, он дошел до нас, и видно было, что настроение его переменилось. Из задумчиво-изучающего оно сделалось нетерпеливо-восторженным, сладострастным, а в глазах у поганой скотины загорелись адские угольки.
Мокрой спутанной бородой он ткнулся в мое колено, потом закатил глаза и громко-громко заблеял. Хрипло, противно, громко зазвучала козлиная песнь. Громко, гнусно, противно.
Я в мгновенье остыл. Сиденье подо мной отсырело, ощущение было такое, словно меня посадили в лужу.
Русалка, что сидела напротив, та, как ни в чем не бывало, закинула ногу на ногу и зеваючи потянулась. Но мне при живом козле было уже не до ее кондитерских прелестей, разложенных под юбочным тентом. На козла прекрасная пассажирка внимания не обратила вообще.
Тот же намерения имел серьезные и чересчур, и предметом его интереса являлась моя персона.
– Чей козел? – спросил я на весь вагон. Наверное, голос мой был под стать козлиному. Кто-то хрюкнул, и многие подхватили, пряча смешки в рукава. Но козла не признал никто. Лишь красные козлиные глазки говорили откровенно: «Я твой».
И вдруг он повел себя решительно, по-козлиному, не обращая внимания на чуждое человеческое окружение. Козел быстренько закинул передние копыта на скамью, простучал ими короткую дробь и – я глазом моргнуть не успел – напрыгнул на меня резво, чтобы…
– Было, – сказал Валентин Павлович хмуро. – У Апулея было и где-то еще. И вообще, с козлом все понятно. Обозвали тебя козлом, вот он и появился. Твоя красотка и обозвала.
7. ЖИЗНЬ ПРОДОЛЖАЕТСЯ, НО…
Мы решили забить в землю кол – крепкий, осиновый, называйте его, как хотите: ось, дрын, руль, рычаг, – навалиться, чтобы Земля дала крен, и с нее посыпались все эти ублюдочные козлы, Курилки, Бежевые, Холодные, Жопы – обратно в гнилой галактический омут и сгинули в нем навсегда.
Для этого нужно было: во-первых, выйти на улицу.
Валентин Павлович снял с гвоздя долгополый с дюжиной пулевых отверстий тулуп, выменяный у запойного сторожа с автобазы на полбутылки «перцовой», надел на меня, а сам, как был в свитере на волосатое тело, так в нем и пошел, лишь прихватил с собой для пущего устрашения пудовый том Шиллера в издании Брокгауза и Ефрона.
Я шел, путаясь в идиотских полах. При каждой попытке пошевелить руками из рукавов вылетали стайки мучнистокрылых молей, кружили и залетали обратно. Я вычихивал из себя забивавшую ноздри пыль и уже где-то в прихожей не выдержал и сбросил проклятущий тулуп. Лучше околеть от мороза, решил я, вешая бронтозаврью шкуру на замеченный на стене крюк.
А на улице…
Мы забыли про руль и дрын, потому что блестели лужи, солнце плавило облака и улица была чиста, как река, вытекающая из садов Эдема.
Зима кончилась, крокодил вернул проглоченный месяц август, и ни Жопы, ни его друга Курилки не торчало у булочной на углу.
Жизнь продолжалась.
– Валь, – сказал я пьяным от солнца голосом. – Лужи-то как блестят.
– Пивка бы… – Борода Валентина Павловича лоснилась и отливала медью. Он засунул руку по локоть в карман необъятных штанов. – Тринадцать копеек. – Валя пересчитал наличность. – Мало.
Он хотел сказать что-то еще, но неожиданно замер. Монеты одна за одной выпадали из разжавшихся пальцев. Они падали и звенели, скатывались с тротуара и пропадали на сверкающей мостовой. Ладонь стала пустой, рука повисла как мертвая.
Я сначала не понял, потом посмотрел вперед и увидел незнакомую женщину. Она шла, разбрызгивая подошвами лужи, не медленно и не быстро, а Валентин Павлович зачем-то бросился собирать монеты, а сам все смотрел на нее, как она приближалась, и руки его бестолково шарили по асфальту – шарили, шарили и ничего не могли найти.
«Наталья, – подумал я сразу. – Значит, все хорошо».
И вдруг у дома № 15 шаг ее изменился, сделался неуверенным, шатким, она схватилась за стену и стала медленно сползать на асфальт.
8. Фикус в аптечной витрине
– На восьмом месяце! Ну я и осел!
«Козел», – поправил я Валентина Павловича, но не вслух.
Он целовал ее в плечи, как будто ей могло от этого полегчать. Валины волосы разметались, он держал бледноликую деву Наталию на вытянутых руках легко, словно в деве не было веса. Она силилась улыбнуться. Улыбка деву не красила.
– Саша, – Валя затоптался на месте, – ты уж не обижайся.
Я кивнул и, сцепив ладони, потряс ими над головой. «Римлянин – римлянину». Валя понял, хоть и сделался враз дураком, понял, что я его понял, и осторожно, чтобы не разбить о плотный уличный воздух, понес сокровище в дом.
Я придержал дверь, постоял так недолго, пока поцелуи не стихли, и пошел от парадной прочь.
«Все хорошо, – говорил я себе упрямо. – Я нашел Вальку, Валька нашел Наталью. Наталья тоже кого-то в себе нашла. Неизвестно пока – кого, но зато, от кого – известно. Теперь пройдет месяц-два, и они полетят на воздушном шаре втроем. Втроем не так одиноко…»
