– Правее, – крикнул ему Капитан, – под листьями обломана ветка.
Жданов был уже далеко. Он, как океанский пловец, то проваливался с головой в бездну, и тогда в бурлящем водовороте ворочался лишь пузырь мешка, то взлетал на гребешках волн – опеленутый в свет заката дельфин, играющий с блуждающей миной. Он далеко обходил зубчатые фигуры башен и делался меньше и меньше, из человека превращаясь в сверчка.
Пучков бежал не так шибко. Он то и дело медлил, вставал на четвереньки и останавливался. Пять лет стажа за Уральским хребтом – невеликий срок, чтобы так, как Жданов, играючи, скакать по паутине ветвей.
Капитан обернулся и увидел, как плачет Зискинд. Он стоял на краю башни, дым ел глаза, руки, как крылья, – раскинуты летучим крестом, но налитое страхом тело было якорем и не давало взлететь.
– Не могу. – Лицо его стало черным от копоти и в профиль было похоже на лицо воина-эфиопа, оплакивающего гибель вождя.
– Мне тоже было сначала страшно, – сказал Капитан. – Это проходит, когда делаешь первый шаг. Главное – первый шаг, а после нога сама знает, куда ступить.
– Дай руку, – попросил Зискинд.
– Знаю, – сказал Капитан весело. – Я понесу тебя на себе. Дело знакомое. Однажды я вплавь волок нашего замполита Лещенко от банки Сторожевой до Адмиральской косы. Два часа волок. Чуть сам раз пять не утоп. Но самое смешное не в этом. Самое смешное – когда я вытащил его на косу, он был уже час как мертвый.
– Да. – Зискинд качнулся, тело его неловко накренилось, но широкая спина Капитана была уже перед ним.
– Курс норд-норд-ост, Зискинд. А ты ничего, не такой свинцовый, как замполит. Дойдем.
Когда они обошли стороной с полдесятка сторожевых башен, за спинами их послышался свист. Он вырос, как звуковая гора, он с яростью проламывал уши, сминал внутренности, вспять направлял кровь. Зискинд раскрошил себе клык, зубное крошево покрыло голову Капитана, и он стал как седой.
– Что там? – Капитан оглянулся. Зискинд, утопив голову в капитанской спине, так ее и не оторвал.
А там, над верхушкой дуба, потонувшей в пороховом дыму, над площадкой кругового обзора ослепительной косморамы мира в небо вытянулась огненная стрела, исперченная червоточиной копоти. На острие стрелы, как на умный палец жонглера, был посажен воздушный шарик, и с его чугунного бока, проливая из глазниц пустоту, им слала свой поцелуй смерть. Шарик был уже маленький, не больше детского кулачка, и чем выше его уносила стрела, тем становился меньше, и где-то в молочной тиши, там, где кончается ветер и начинаются первые звезды, красное древко переломилось и стрела повернула вниз.
– Дальнобойная артиллерия, – ветром принесло голос Жданова. – Если бы мы сейчас были там, кое-кому из нас посчастливилось бы говорить с ангелами.
Голос его замолк и вдруг раздался опять вместе с сигналами грохочущего мешка:
– Небо!
Стрела сгорела на повороте, а грязное облако пепла развеяли крыльями птицы. Чугунный пушечный шар, погостевав на небе, быстро возвращался к земле. Наливаясь силой и чернотой, казалось, он метит в каждого, и каждый из четверых беглецов перебирал в памяти прошлые и будущие грехи, за которые ему придется ответить.
– На, жри, – первым закричал Жданов, свободной левой рукой раздирая на животе рубаху. – Слышишь, дед? Принимаю главный грех на себя. Сам знаешь какой. Ты там над всеми главный, скажи своим крылатым уродам, чтобы не написали лишнего.
– Изменил, раз только, в командировке. – Пучков поднял к небу голову, и радуга смертных грехов осветила его лицо.
– Прости меня, что мало любил, – тихо сказал Капитан.
– Люблю, – еще тише прошептал Зискинд, и хватка его ослабла.
Шар раздулся в полнеба. Беременный черной злобой, он весь клокотал изнутри. Уже были ясно видны налипшие на бока куски обожженного воздуха, раздавленные тела птиц, слюда облаков и намертво завязшие в чугуне горошины небесных камней. Ниже, ниже. Волна горячего ветра накатила сверху на лес. Ветви спружинили, взлетели навстречу, но не достали – до шара им не хватило длины.
Капитан чувствовал как уходит из-под ступни ветка, он с трудом держал равновесие, хотел идти, но не получалось. И когда огромная тень сделала мир пещерой, и зрачок не видел перед собой даже слез у корней ресниц, и казалось: свету конец – небо вдруг сбросило с себя темноту, шар смерти сделался воспоминанием о шаре смерти, провалившись в породившее его жерло грозной древесной пушки. Внутри дерева еще грохало и рвалось, и желтые блики от пламени бегали по внутренней стенке, а было уже не страшно, и даже весело, и даже деревья, хотя и подрагивали, но уже не от страха – от смеха. Стало легко-легко, Капитан расправил свободные плечи и вдруг понял: на плечах не было Зискинда. И вокруг его нигде не было. Тогда он лежа вытянулся на ветке и стал всматриваться в зеленую глубину, еще на что-то надеясь. И увидел на суковатой ветви много ниже себя чуть заметную печальную веху – зацепившийся за сучок галстук, с которым Зискинд не расставался даже во сне. Капитан лежал с полминуты молча, потом поднялся и, не чувствуя ни себя, ни неба, быстро пошел вперед.
В виноградниках было прохладно, но серая пыль дороги еще берегла тепло. По дороге шли трое. Один сказал:
– В нем всегда было что-то печальное. Помните, как он слушал дерево? Он ему тогда подпевал. Ей-богу, я видел губы, сейчас мелодию вспомню.
– Молчи, Пучков, не говори ничего, – сказал тот, что шел позади всех. И росту он был всех ниже. Он шел и оглядывался, словно ждал, что от черной повязки леса, полумесяцем охватывающей горизонт, раздастся знакомый оклик, напугает уснувших птиц, и пыль дорожная задымит и ляжет на круглые виноградины.
Заговорил третий, подтягивая сползшие шаровары:
– Ну, галстук! Ну, видел ты его на суку! Люди, вон, с самолета падают и ничего. Здесь лес, амортизация, это – как с парашюта, ветками немного похлещет, а внизу мох. Ты его скинул? – Он повернулся, на сколько пускал мешок.
Шедший последним остановился и выдернул отросток лозы. Согнул его, бросил в пыль и не отрываясь смотрел, как темное тело ветки оживает и делается прямым.
– Я? – спросил он. И повторил: – Я?
– Ты? Нет. Сам он упал. Еще спасибо скажи, что тебя за собой не уволок. Он бы за милую душу. Умирать так с музыкой, правильно говорит Пучков.
– Жданов, – тихо сказал последний.
– Темно совсем. – Человек в шароварах уже на него не смотрел, он смотрел на полосу неба и на толстую вертикаль впереди, которой заканчивалась дорога. Дорога была как плеть, подхлестывающая медлительных путников, а дом, куда они шли, был рукоятью плети.
– Тихо! Я слышу. – Пучков повел головой, потом лег ухом на пыль и пальцем приказал всем молчать.
