Анатолий Ириновский - Жребий

Да. Это был 47-й год, тяжелый год. Тогда в Ковель понаехали тучи людей. Был же голод, и народ двинулся по стране в поисках куска хлеба. Но я-то не голодал. Я был сыт. Со мной другое происходило: не мог я больше стрелять в бандеровцев. Служба моя мне стала в тягость. Вот какой перелом наступил во мне после истории с дядькой Богданом. Одно дело были немцы — враги! Пришли нас покорить. Все ясно. А тут же свои, братья-славяне, — мудаки, блядь! Как же так?.. Нет, что-то тут было не то, перевернуто все как-то. Словом, подал я рапорт об увольнении. Говорю, старики, мол, слабы и зовут нас с Анюткой к себе. Начальство сразу ни в какую — тогда было трудно из органов уйти, — но потом отпустили. Собрали мы свои манатки и подались сюда, в Победоносное. Да, характеристику мне дали — Сатана лучшую не даст. Ну-ну. Чтобы я, значит, определился в родственные органы по месту нового местожительства. Нет, братцы, точка. Завязал я охоту на зайцев. Бумагу эту я засунул подальше в сундук и по приезду пошел на курсы механизаторов.

Все как будто было нормально. Анютка вскоре пацанов принесла, дом перестроили… Аж до 50-го года жил спокойно. Уже и про дядьку Богдана я забыл. Когда осенью приезжают на "бобике" два кадра за мной из района. Я их как увидел возле дома, когда они выходили из машины, сразу вычислил. Значит, где-то дядька Богдан все же всплыл… И завертелось-закрутилось колесо: допросы, опознания, очные ставки… Вот так, Тима. Так катастрофически закончилась моя свободная жизнь. Начались странствия по тюрьмам и лагерям. До самой осени 55-го. Вот где тяжело было выжить. Это тебе не немцы, а наша сволота. Но это уже новый роман. Я расскажу тебе его как-нибудь в другой раз. А то поперепутается у тебя все в голове…

— Один момент, — сказал заинтригованный Нетудыхин. — Так дядька Богдан остался жив?

— Конечно!

— А как же его обнаружили?

— Тима! Хоть и велика Россия, а запрятаться в ней очень трудно. Разве что залезть куда-нибудь в горы и сидеть там, не высовываясь. А он, когда вычухался и окреп, подался на Кубань. Работал там, жил под чужой фамилией, пока им не заинтересовались.

— И раскололся?

— Боже упаси! Дядька Богдан оказался стойким мужиком. Колонулась сестра его. Знаешь, баба. Закрутили ее. Ну, а меня им было найти проще простого. Мы потом, на Вычегде, встретились с ним. Земля маленькая, Тима. А мы, негодники и пачкуны, все воюем на ней. Поговорили от души. Все в подробностях выяснили. Он мне еще носки вязаные подарил. Ему дали десять, мне — восемь, с учетом моих заслуг перед Родиной.

На суде, когда зашел разговор о моих партизанских делах, судья поинтересовался, сколько я лично составов пустил под откос. Я без преувеличения ответил. А когда объявили приговор, я его спросил: "Это что, по году за эшелон получается?!!" Наград, конечно, меня всех лишили. Ну, да хрен с ними, с этими железяками. Тут другой вопрос: кто мне может сегодня грамотно ответить, — кто же я такой на самом деле, партизан или изменник Родины? Ведь под амнистию я-то попал, но не реабилитирован. По-моему, партизан. Потому что вот живу я тут, в Победоносном, и все-таки продолжаю партизанить, чтобы удержаться на плаву… Давай сигаретку свою. Что-то у нас рыба сегодня ни хрена не ловится.

Рыба, действительно, ловилась плохо, несмотря на всю предшествующую подготовку. Все же часам к десяти им удалось с четырех удочек снять около десятка карасей. А потом клев совсем пропал. Началась жара. Они свернулись.

Завтракали они в тени зеленого навеса во дворе дома. Василий Акимович, распаленный воспоминаниями о прошлом, демонстративно выставил на стол бутылку самогона. Нетудыхин сказал:

— Духота, нельзя в такую жару пить.

— А мы по махонькой, — сказал Василий Акимович. — Сколько той жизни, Тима! Пить в жару нельзя, курить — вообще нельзя, куда не повернись — везде нельзя. На хрена тогда жить? Все равно проживешь ровно столько, сколько отпустил тебе Господь. Поэтому дыши свободно. Садись.

— Русская душа не знает меры.

— Ну, может быть, она потому и русская, что не знает меры. Знала бы, была бы душой уже кого-то другого.

Нетудыхин с любопытством посмотрел на Василия Акимовича. За сегодняшнее утро этот ершистый мужичонка очень вырос в его глазах. Он не так-то был прост, как казался на первый взгляд.

— Давай, — сказал Василий Акимович, поднимая стакан. — За тех, кто не вернулся! Пусть земля им будет вечным покоем!

Выпили, крякнули, закусили. Заговорили о причинах пережитой войны. Василий Акимович объявил ее главным виновником Гитлера. Это он, фюрер, своими безумными речами, внушил немцам, что они должны верховодить над миром.

С таким мнением Нетудыхин сталкивался уже не первый раз. Тут либо хорошо поработала пропаганда того времени, либо простота суждения была для многих более предпочтительнее, чем серьезное осмысление. Хотя, несомненно, была доля истины и в таком толковании. Гитлер, действительно, сыграл в прошлой войне самую зловещую роль. И все же, почему столь прославленный немецкий разум с такой поразительной легкостью вдруг уступил свои позиции самым разнузданным сатанинским инстинктам? Как Гитлеру удалось в столь короткий срок оболванить такой рассудительный народ, как немцы? Чем был занят мир, что позволил отдельному человеку ввергнуть людей в кровавую бойню? Наконец, — для Нетудыхина это было особенно важно, — на какой такой социально-психологической почве произрастает мания персонального величия и формируется у отдельного этноса комплекс национальной исключительности? Не потому ли это все происходит, что мы отдельному человеку вручаем столько власти, сколько не имеет над нами даже сам Бог?

Однако Нетудыхин не стал разубеждать Василия Акимовича. Корень Зла многосложен, а выяснение причин войны требовало знаний конкретных исторических реалий и беспристрастного их анализа.

Вечером, записывая кратко услышанную одиссею, Нетудыхин вдруг подумал, что, окажись он ровесником Василия Акимовича, ему вполне была бы уготована аналогичная судьба. Жизнь его протекала бы в той событийно-исторической канве, в которой реализовался Василий Акимович. Может быть, Нетудыхин был бы более или менее удачлив — неважно. Однако этому поколению Провидением уже была заготовлена война как стержневое событие его жизни. Потом, после войны и от нее, оно станет вести отсчет времени в оба конца своего существования. Все будет освещено трагическим отблеском этого события. И оно основательно изувечит биографию Нетудыхина, которая при мирной жизни могла быть совершенна иной. Хотя Тимофей Сергеевич все же думал, что его поколению приготовлен свой ряд событий. Но тоже начиненный Злом, как заминированное поле взрывчаткой.