– Не знаю, – наконец сказал он.
– Вы фамилию Хичкок слышали?
– Футболист?
– Кинорежиссер. Снимал всякие ужасы. Птицы людей жрут, психопат в отеле банкует… Короче, знал толк. Так вот, он предлагал вообразить, как террорист кладет под кровать бомбу с часовым механизмом. А потом на этой кровати молодожены любят друг друга. Понимаете, бомба не видна. Они про бомбу ничего не знают. Любовь, нежность, красота. А мы трясемся от ужаса: взорвется? когда?! Бомбы нет, но она есть. Она есть в каждом поцелуе, в каждом признании. Поди избавься от нее. Теперь вы поняли, почему наш уговор провалился?
– Не понял, – сказал честный официант. – При чем тут бомба?
Я указал на барную стойку:
– Возьми себе пива. Мы угощаем.
И подумал, как глупо это звучит.
– Минералки, – повторил официант, наливая себе «Боржоми». – Я пива не пью. Я вообще не пью.
– Здоровье? Принципы?
С виду он был вполне здоров.
– Режим. Раньше… Привык, теперь вот держусь.
– Жене на радость, – сморозил я.
– Радуется, – кивнул официант. – Вот скажите мне, пожалуйста… Учился я в школе. Потом в техникуме. Ремонты делал. Гипсокартон, штукатурка… Женился. Я рано женился, в двадцать один. Дочка родилась, Ксюшка. С ремонтами не очень, так Артём меня сюда устроил. Вы его не знаете, Артёма. Нет, я не жалуюсь…
Он залпом выпил полстакана воды.
– И что? Теперь – что?
– В смысле? – спросил я.
– Учился, работал, женился… И что теперь?
– Гаденыш! – рявкнул бык.
Я и не заметил, что бык выбрался из-за своего плетня. Красный, потный, он рыл пол копытом. На официанта бык глядел, как на заклятого врага.
– Учился он! Женился он! Ремонты, зар-раза…
Из выпученных бычьих глаз потекли слезы. Дыша луком и перегаром, бык ринулся к нашему столику. Кулак-кувалда ударил официанта в голову. Нет, не ударил. В последний момент, спружинив на полусогнутых, Вадим Петрович нырнул под кулак. Стул, на котором сидел официант, упал. Промахнувшись, бык утратил равновесие. Его повело, он ухватился за стену, срывая этническую керамику. Брызнули осколки, бык всем телом развернулся к официанту, желая продолжить разговор. Тут выяснилось, что у Вадима Петровича чудесный хук с левой.
Бык лег, как на бойне.
– …боксом занимался, – скучно сказал официант. – И что теперь?
– Давай!
– А не заметут?
– Да кому оно на хрен надо? Теперь-то?!
Кирпич ударил в центр витрины. С оглушительным звоном и грохотом стекло разлетелось вдребезги. Осколки – искры гаснущего фейерверка – сверкнули в свете фонаря и канули в ночь. Витрина осыпалась вся, без остатка. На месте бликующей поверхности возник глухой провал.
Черный квадрат Малевича.
– Круто! – оценил белобрысый дылда.
Застиранный «Адидас» пузырями вздувался на его коленях.
– Давай-давай-давай! Шебуршим!
Подавая пример, чернявый живчик со спортивной сумкой первым сунулся внутрь. Приятели рванули следом, не желая отставать. Свет фонаря мазнул по их спинам. Картина темперой: контуры рамы, темная грунтовка. Сюрреалистические, выписанные сепией фигуры исчезли во мраке.
Три богатыря, вид сзади.
В магазине раздался приглушенный звон.
– Б-блин! Темно, как у негра в жопе…
– Витюль, у тебя зажигалка есть?
Вспыхнул огонек. Его заслонила чья-то спина.
– Давай-давай-давай!
– Даю…
– Набирай, не тормози!
Вскоре богатыри выбрались на улицу. Раздувшись, как сытый удав, сумка оттягивала плечо Алеши Поповича. У дылды-Муромца из карманов, грозя вывалиться, торчали бутылки грузинского коньяка. Еще три он нес в руках: пару «Гринвичей» в шуйце, импортный пузырь в деснице. Добрыня тащил пакет, из которого выглядывали пивные горлышки. Под мышкой запасливый Добрыня зажал кирпич. «Пригодится!» – читалось на его лице.
– Шо тут у нас?
Муромец воздвигся под фонарем. Развернул пузырь этикеткой к себе:
– Стра… Страшила! Точно, «Страшила»!
– Шо за «Страшила»? – Попович сгорал от любопытства.
– Вискарь, вроде…
– Давай-давай-давай!
– Не гони. Уроню, побью добро…
Пузырь откочевал к Поповичу. В отличие от Муромца, руки у него были свободны. Чпокнув, пробка отправилась в ночь. Чернявый жадно припал к «Страшиле».
– Ыгль! – булькнул он спустя минуту. – Самогон!
– Много ты понима…
Не договорив, Муромец присосался к пузырю.
– Круто! Я, блин, Уокер.
– Кто?
– Уокер. Техасский рейнджер…
– Кокер ты, – буркнул Добрыня. – Спаниель.
– Зацени!
Добрыня аккуратно поставил под фонарь пакет с добычей. Рядом, с другой стороны столба, он положил кирпич.
– Вы чего творите?! Чего творите, уроды?!
На углу, под тополями, замершими в оцепенении, объявилось привидение. Горестно всплеснув руками, оно мотыльком потянулось на свет – и обрело материальность. Глеб Яковлевич Бледных, член Союза театральных деятелей, в парусиновых брюках и льняной рубашке; картина «Три богатыря и театральный деятель в белом».
Белила, тушь, виски; битое стекло.
– Все зашибись! – осклабился Попович. – Глотни, брат…
– Не наглотались еще? Не наглотались?!
– Хлебай, говорю. Поправь нервы…
– Из-за вас! Из-за таких, как вы!
– Не понял…
– Уроды! Из-за вас!..
С неожиданной резвостью Глеб Яковлевич подскочил к Поповичу и заехал тому кулаком в ухо. Попович взмахнул руками, оступился, зацепившись за бордюр. С размаху чернявый сел на землю. В сумке жалобно задребезжало; кажется, даже разбилось.
– Ни хрена себе!
– Ну, козёл!
Ответный удар Муромца расквасил Глебу Яковлевичу нос. Брызнула кровь, пятная лицо и рубашку. Глеб Яковлевич отступил, зажав нос ладонью. Темные капли набухали меж пальцев, срывались вниз.
– Уроды! – хлюпнул он.
– Козёл! Вали отсюда!
Попович, сидя на земле, отчаянно тряс головой. Он словно пытался вытрясти из уха поселившийся там звон. Добрыня глянул на агрессора, на бутылку, которую успел взять у Муромца. Пристроив пузырь рядом с кирпичом, он шагнул к Глебу Яковлевичу, ухватил того поперек туловища и подмышку – и, молодецки крякнув, швырнул через бедро.
Глеб Яковлевич грохнулся со всего маху. Спиной, так что дух вышибло. Он засипел, пытаясь глотнуть воздуха, и получил ногой по ребрам от Поповича.
– Урою! Урою, козлина!
Очухавшийся Попович петухом наскакивал на врага, скорчившегося на земле. Пинал его раз, другой, и вновь отпрыгивал.
– Урою!
– Да ладно, хорош…
– Хорош, – согласился Попович.
Он отошел, ковыряя пальцем в ухе. Зубами сорвал пробку с пива:
– Вот! Совсем другое дело! Эй, козел, пивка хошь?
Глеб Яковлевич, хрипя, полз прочь.
