Часовой, прыщеватый парень по фамилии Бёрден, сообщил ему: — Они там занимают позиции, серж.
— Где? Кто?
— Ну, там.
Часовой мотнул головой в каске в сторону окопов противника.
Тристрам прислушался. Китайцы?
Был слышен невнятный говор довольно высоких голосов. Записанные на пластинку шумы боя значительно ослабли.
«Вот оно!» Сердце у Тристрама упало: он оказался не прав, совершенно не прав! Противник существовал. Тристрам стал прислушиваться к звукам еще более внимательно.
— Похоже, что они занимают окопы очень быстро и почти без шума. По-видимому, очень дисциплинированный народ.
— Ну, теперь нам не долго ждать, — произнес Тристрам. Словно в подтверждение его слов, к ним, спотыкаясь о дно окопа, приблизился мистер Доллимор. Увидев Тристрама, он сказал: — Это вы? Капитан Солтер говорит, что вас нужно посадить под строгий арест. Правда, он сказал также, что теперь слишком поздно. В двадцать два ноль-ноль мы атакуем. Сверим часы!
— Атакуем? Как атакуем?!
— Вот опять вы с вашими глупыми вопросами! Ровно в двадцать два ноль-ноль мы поднимаемся из окопов. А сейчас…
— Доллимор посмотрел на часы, — точно двадцать один тридцать четыре. Штыки примкнуть. Нам приказано захватить вражескую траншею.
Лейтенант был весел и возбужден.
— Кто отдал приказ?
— Не ваше дело, кто отдал приказ! Поднимайте взвод по тревоге. Винтовки снарядить, да пусть не забудут дослать патрон в патронник!
Теперь Доллимор стоял прямо, со значительной миной на лице.
— Англия! — неожиданно произнес он, гнусавя от слез. Тристрам, которому уже нечего было сказать в данной ситуации, отдал честь.
В двадцать один сорок внезапно наступила полная тишина. Ощущение было, как от пощечины.
— О Господи! — вырвалось у солдат, лишившихся привычного шума. Вспышек света больше не было. В этой странной настороженной темноте кашель и шепот солдат противника был слышен более ясно — это были голоса щуплых жителей Востока.
В двадцать один сорок пять солдаты выстроились вдоль траншеи; открыв рты и тяжело дыша. Мистер Доллимор, держа в трясущейся руке пистолет, неотрывно следил за стрелкой часов. Он был готов повести за собой тридцать человек в смелую атаку («стал некий уголок, средь поля, на чужбине»), чтобы отдать Богу душу («навеки Англией»).
Двадцать один пятьдесят. Казалось, слышно, как бьются сердца.
Тристрам знал, какая роль предназначена ему в предстоящем самоубийстве: если мистер Доллимор должен был повести за собой солдат, то он должен был подгонять их. («Поднимайтесь и лезьте наверх, вы, скоты, не то сейчас всех вас, трусов, перестреляю!!!») Двадцать один пятьдесят пять.
— О бог войны, — шептал мистер Доллимор, — укрепи мое солдатское сердце. Двадцать один пятьдесят шесть.
— Я хочу к мамочке! — кривляясь, всхлипнул какой-то юморист-кокни.
Двадцать один пятьдесят семь.
— Или же, — проговорил капрал Хейзкелл, — если бы мы находились значительно ниже, вам можно было бы добраться из Бентри до Корка.
Двадцать один пятьдесят восемь. Штыки колебались. Кто— то начал икать, произнося каждый раз: «Пардон!» Двадцать один пятьдесят девять.
— Ахх… — выдохнул мистер Доллимор, вглядываясь в циферблат своих часов так пристально, словно это была арена блошиного цирка. — Сейчас пойдем, сейчас пойдем…
Двадцать два ноль-ноль.
Оглушительно звонко завизжали беспощадные свистки вдоль всей линии окопов, и немедленно загремела сводящая с ума фонографическая бомбардировка. При свете слабых спазматических вспышек было видно, как мистер Доллимор, размахивая пистолетом и распялив рот в неслышном боевом кличе выпускника офицерских курсов, лезет через бруствер.
— Вперед, вы, бараны! — заорал Тристрам. Рассыпая угрозы, он совал пистолет под ребра солдатам, награждал их пинками и выталкивал наверх. Солдаты карабкались через бруствер, некоторые делали это довольно проворно.
— Нет! Нет! — кричал маленький невзрачный солдатик. — Ради Бога, не заставляйте меня!
— Лезь наверх, чтоб тебя разорвало! — рычал Тристрам сквозь зубы.
Сверху послышался вопль капрала Хейзкелла: — Господи, они прут на нас!
Затрещали и захлопали винтовочные выстрелы, холодный воздух наполнился сильным запахом копченого бекона. Почему— то казалось, что разом зажгли тысячу спичек. Тоскливо засвистели пули. Стали слышны жуткие ругательства и крики. Тристрам, выглянув из окопа, увидел резко очерченные фигуры людей, сошедшихся в рукопашной схватке: они неуклюже падали, стреляли, кололи штыками. Все было, как в старых фильмах «про войну». Тристрам отчетливо увидел, что мистер Доллимор начинает падать на спину (как всегда, здесь был и элемент абсурда: казалось, что он исполняет танец и старается удержаться на ногах, чтобы этот танец продолжить) и затем падает с открытым ртом. Капрал Хейзкелл был тяжело ранен в ногу. Валясь на землю, он продолжал стрелять. Хейзкелл открыл свой рот для пули, как для причастия. Пуля разнесла ему лицо. Тристрам, опершись коленом на верхний мешок с песком, в бешенстве разрядил свой пистолет в неровную цепь набегавших на него солдат противника. Это была бойня, это было взаимное истребление, промахнуться было невозможно. Запоздало заразившись лихорадочным ознобом от мертвого бедняги Доллимора, Тристрам перезарядил пистолет и задом сполз в траншею, всаживая носки ботинок в щели между мешками с песком. Теперь из-за бруствера были видны только его глаза, каска и рука со стреляющим пистолетом.
И Тристрам разглядел врага. Это были люди странного телосложения, низкорослые, с объемистой грудью и бедрами, кричащие высокими, как у женщин, голосами. Люди падали один за другим, воздух был полон вкусного дыма и звенел от пуль. Тристрам смотрел, а какой-то не затронутый эмоциями участок мозга рассортировывал происходящее по своим местам: все это было предопределено Священной Игрой Пелагианской Эпохи. Он почувствовал тошноту, и его вырвало кислым полупереваренным мясом. Один из солдат его взвода, бросив винтовку и хватая руками воздух, повернул назад, к окопу.
— О, Господи Иисусе! — причитал солдат. Вдруг из его груди вырвался стон — это пули впились ему в спину. Солдат падал, словно опрокинутый стакан, прямо на Тристрама, увлекая его за собой и обнимая своими слабеющими руками и ногами; это был человеческий остов, в котором происходило отделение духа от тела. Тристрам грохнулся на колеблющийся дощатый настил, стараясь освободиться от объятий инкубуса, который с хрипом выплевывал последние остатки жизни. Вдруг он услышал, как на флангах, словно за кулисами театра, застучал сухой дождь пулеметной стрельбы — несомненно, подлинный звук на фоне бутафорской артиллерийской канонады. «Добивают, — понял Тристрам, — это их добивают».
