— Костар, вы видели женщину, которая только что стояла у заграждения?
— Я видел ее, командор. Это была фройляйн Пери, у которой я забирал книги.
— Так, Костар. Запомните, что, где и как все было. У вас есть при себе деньги?
— Должно быть триста фунтов золотых. Мы еще не делали никаких расходов.
Машина остановилась, и Луций стал подниматься по задернутой траурным крепом лестнице в цитадель Ландфогта.
* * *
Коридоры из стеклостали были узкими и душными; пахло машинным маслом, металлом и механизмами, гнавшими воздух. Пребывание в этих стенах должно было наводить ужас — краски серые, аэроионизаторов нет. Ощущение такое, что тысячи ушей ловят каждый звук.
Луция провели к начальнику протокола. Тот крайне вежливо взял верительную грамоту и отдал ее зарегистрировать. Потом попросил Луция минуту подождать и вернулся назад со словами:
— Ландфогт примет вас лично.
Лифт повез их глубоко вниз, там взору открылся новый лабиринт ходов. Они вошли в помещение, где секретарша приемной укладывала в стопки поступившие соболезнования. Это была очень юная особа — почти без бедер, темные волосы коротко подстрижены на римский манер, с зачесанной на лоб челкой. Они обрамляли янтарного цвета личико, как драгоценную камею. Ресницы длинные и черные, как ночь, глаза подведены фиолетовыми тенями. В чертах ее лица проглядывали одновременно жизненная опытность и детская наивность полугимназистка, полустарушка из пансионата на Бенда-стрит. После того как Луций вдоволь насмотрелся на нее, она провела его, виляя задом, к Ландфогту. Он почувствовал запах муската. От двери небрежным тоном она произнесла:
— Командор де Геер.
В кабинете было темнее, чем в приемной, стены искрились в приглушенном свете. Луций услышал, как ответил низкий мелодичный голос. Он был одновременно и пронзительным, и глухим, словно его обмакнули в воск, и хорошо отработанным для любых интонаций благодаря бесчисленным доверительным разговорам. Но в то же время он был властным, и чувствовалось, что и за стенами кабинета он не утратит своей значительности. Это был голос, который знали все, голос, заклинавший массы на аренах стадионов, укрощавший их и воодушевлявший на неистовый вой восторгов. Он был словно крылья огромной птицы, которую несет на себе ураган. Это был голос человека, раздававшийся в дни волнений и разыгравшихся страстей на каждой площади и в каждом доме, он потрясал народ до самых его глубин, словно бы сама судьба глаголила его устами. И даже в спокойной незначительной беседе нельзя было не почувствовать, что обладатель этого голоса знает о его магической власти.
Голос Проконсула, напротив, звучал совсем иначе — немного усталый, приветливый, не без иронии. Он любил паузы, нюансы, скупые намеки. Страсти, возбуждение, вой масс, даже их восторги были ему ненавистны. Он придерживался мнения, что люди благородных кровей понимают друг друга скорее чутьем, без долгих слов. При докладах на Государственном совете он всегда хотел слышать больше фактов и аргументов, чем личных мнений. После чего он принимал короткие решения, обязательные для исполнения. Как полководец, он отдавал приказы легко и быстро; его распоряжения славились ясностью и логичностью мысли. В критических ситуациях речь отличалась лаконичностью и сверкала остротой отточенного клинка, который редко вынимается из ножен, но бьет без промаха. Казалось, опасность рождает в нем легкость и свободу мысли, создает для рулевого, держащего штурвал в руках, особый простор. В такие часы он распрямлялся, хотя обычно ходил слегка сгорбившись, словно вырастал ростом, и от него исходила великая уверенность и надежность. Он опирался на институты власти, государства, войска, церковь, хорошо организованное устройство общества и на родовые гнезда Бургляндии. Придерживаясь этого, он не придавал особого значения словам — достаточно было одного его жеста. Для Ландфогта же слово было той средой, той зажигательной силой, из которой рождалась его политика. Это находило свое выражение и в голосе. Голос того и другого явно свидетельствовал о различии духа обоих политиков — для одного он был формой и средством выражения, для другого — сама выраженная воля. Голос произнес:
— Хорошо, Соня, оставь нас одних, детка. Я не хочу, чтобы нам мешали. Юная пантера с узкими бедрами оставила Луция со старым и разжиревшим ягуаром.
Стало светлее, Ландфогт прибавил света.
— Садитесь, пожалуйста, командор.
Луций остался пока стоять и произнес, держа шлем в левой руке, официальный текст соболезнования, составленный Патроном. С чувством смятения Князь узнал о тяжелой утрате, столь внезапно обрушившейся на Ландфогта и его ведомство. Князь просит не сомневаться в его сочувствии. Он надеется, что виновные понесут заслуженное наказание, и готов сделать со своей стороны все от него зависящее. На него можно также рассчитывать во всем, что касается поддержания порядка.
Патрону было важно, чтобы Проконсул дистанцировался от происшедшего. Тогда Ландфогт будет связан в своей пропаганде против Князя. Правда, тот наперед отдавал на растерзание парсов. Его заявление должно было быть поэтому наполовину приятным для Ландфогта, наполовину вызывать досаду. Пожалуй, здесь питали надежду, что Проконсул будет придерживаться этой сторонней позиции, развязывая им руки для нападения.
Луций огляделся в кабинете. Кроме двери, в которую он вошел, была еще вторая, прикрытая тяжелой портьерой. Скорее всего, она вела в спальные покои. Экран не светился. Он занимал всю стену по длине и был разделен на квадраты. Говорили, что такой экран позволял Ландфогту видеть каждого из его заключенных в любой момент. И ему не требовалось для этого, как Людовику XI, спускаться в казематы, если на него вдруг накатывало такое желание.
Длинный и низкий сервант был уставлен тортами, ликерами, фруктами и конфетами. Любовь Ландфогта к крепкому кофе и сладостям была известна. Над сервантом висели портреты в узеньких рамочках — красивейшие женщины Гелиополя. Портреты были подключены к сети в стене и светились изнутри, как куклы, которые то спали, то улыбались, а то дрожали в любовных объятиях. В программу наслаждений радостями жизни, разработанную Ландфогтом, входили и выборы королевы красоты, которая становилась не только законодательницей моды, но одновременно и maitresse a titre.[54] Она восседала на почетном месте на праздниках цветов и виноделов, и в ее честь чеканили в тот год монеты. Выборам предшествовали конкурсные сражения в галантности.
Ландфогт удобно возлежал, развалившись в кресле. По обыкновению он был в светлом костюме полувоенного покроя. Хотя в кабинете было не жарко, под мышками обозначались два темных пятна. Длинные волосы свисали низко на лоб; их иссння-черный блеск нарушала белая прядь. Он был непомерно толстым — жирные ляжки широко растопырены, трехслойный подбородок выпирает над свободным воротом. Тяжело набухшие веки полузакрывали глаза, поэтому он держал голову, чтобы видеть Луция, запрокинутой. По его лицу разлились фальшивое благоволение и невероятная самоуверенность. Его черты сохранили еще следы былой красоты, они несли на себе горделивое высокомерие титана власти. Он был широкоплеч, притом среднего роста, на левой щеке — родимое пятно в форме полумесяца.
