И вдруг я поймал себя на том, что слушаю, весь подобравшись, охваченный внезапной бешеной надеждой. Словно говорил со мною ангел, посланный мне в награду за долготерпение. Я верю в несокрушимую твердыню, которую он мне построит, в свое будущее могущество и в свою неотвратимую месть. И снизошло на меня неслыханное спокойствие, словно уже встала смертоносная стена, и были по одну ее сторону я и мастер со светлым ликом, а по другую — король, братья, Рыжий, равнина; и все они разом наступали на нас, и не было им уже спасения.
Наступила тишина.
— Вы все еще считаете меня шпионом? — усмехаясь, спросил он.
— Нет, — отозвался я каким-то не своим, придушенным голосом. Сказал — и тут же пожалел. Что-то недостойное было в этом жалком «нет», что-то безмерно унизительное. И я продолжил сурово: — Шпионом я тебя уже не считаю. Ты предлагаешь мне разрушить Даугтер, а это, конечно, не шпионаж. Это, малыш, по-другому называется. К тому же все происшедшее здесь говорит о том, что ты колдун. А по закону…
— Колдун? Я? — изумился он, прижимая ладонь к груди.
— …А по закону каждый изобличенный в колдовстве должен быть немедленно уничтожен. И только огонь избавит мир от скверны. Только огонь!
Это неожиданно подействовало. Вид у мастера сделался недоумевающий и горестный. Уверенность его таяла на глазах.
— О… — выдохнул он. — Да нет же, вы опять все неправильно поняли.
— Главное, чтобы понял ты, — входя во вкус, жестко произнес я. — Тебя сожгут во дворе прямо сейчас.
Он отшатнулся:
— Да вы что! Что я вам сделал? Всего лишь показал место, которое вы и без того нашли бы рано или поздно. С вашей-то чувствительностью! При чем тут колдовство? Сила этого места не зависит ни от кого на земле. Я такой же колдун, как и вы!
Мастер затараторил и замельтешил, снова превращаясь в беспомощного мальчишку. Я не сомневался, что теперь-то уж ему по-настоящему страшно, и не прерывал, пока он не умолк, уставясь на меня с тихим отчаянием. Потом он отвернулся, сел прямо на чертеж и уткнул лицо в колени.
Сдерживая улыбку, я разглядывал тощий затылок, остро торчавшие лопатки, обтянутые линялым кафтаном, грязные светлые вихры. Жалок и тщедушен был посланник небес, да, видно, не нашлось там для меня другого. Я был благодарен даже за один только чертеж, за рассказ, за мгновение надежды. Но больше всего — за то, что он наконец испугался. Я обошел его и спросил почти ласково:
— Эй, тебе сколько лет?
— Ш… Шс…надцать, — сдавленно вымолвил мальчишка, и до меня донесся весьма явственный всхлип.
— Ну-ну. — Я тронул его ногой. — Не бойся, я пошутил.
Он вскинул мокрое лицо.
— Да просто обидно. — Голос его срывался. — Такая несусветная тупость.
— Пошутил, говорю! — прикрикнул я.
По-детски вытирая щеки ладонями, он пробормотал, что впервые видит человека, не заинтересованного в усилении собственной крепости. Так и хотелось мне крикнуть, что не моя это крепость, будь она проклята, и ты будь проклят со своими дьявольскими искушениями, но вместо этого я заорал совсем другое:
— Да кто же строить-то будет? Я тебе буду строить, ты, умник?
На это он ответил, что все должно произойти само собой, что найдутся и люди, и все что нужно, как это всегда было у мастера Гэдана.
— Теперь уж все будет хорошо, раз мы наконец встретились — я и замок, — заключил он.
— Ну что ж, малыш. Будешь сидеть здесь, пока все не найдется само собой. Только ждать наверняка придется долго, очень долго.
С этими словами я направился к выходу и услышал позади тихое:
— Нет, я так не думаю.
Поднявшись к себе, я кликнул Фиделина, велел принести вина и, не раздеваясь, повалился на кровать. Никогда в жизни я так не уставал. Ничто не шло в сравнение с этой беседой, даже памятный поединок с лордом Гаргом, после которого мы поклялись в вечной дружбе, поединок, закончившийся вничью, потому что мы оба свалились с ног от усталости.
Вино было кислое и вонючее. Скривясь, я выпил единым духом, как лекарство. Фиделин все не уходил, переминаясь у двери.
— Это, господин, — сказал он наконец. — Вы бы велели его покормить. С утра парнишка не евши.
Я молча запустил в него кубком.
— Воля ваша, — мрачно ответил он и плотно притворил за собой дверь.
Я закрыл глаза. В камине шипело и потрескивало, а за стенами в ночи грозно гудела от ветра равнина.
Даю ему десять дней, подумал я. Нет, двадцать. Если за это время ничего не произойдет… А что должно произойти? Это же бред собачий, что он мне рассказал. Вранье и дешевые фокусы. Забыть немедленно. Дверь в подвал замуровать. Не было никакого бродяги, никакого такого мастера с непроизносимым именем, и никто мне ничего не рассказывал. В конце концов, я уже привык, что вот он, конец жизни, как на ладони: королевский посланник, бравые ребята в черных плащах, короткий бой. Не будь его впереди, давно полез бы в петлю. Или спился. Или сошел с ума. Только для этого последнего боя нужны мне жизнь, сила и рассудок. А невидимые замки… Слишком сложно. Слишком заманчиво. Слишком красиво, чтобы быть правдой…
Сквозь дрему мне послышался далекий тоскливый скрежет, потом что-то гулко ахнуло и загрохотало. Драться можно и на руинах, смутно подумал я.
Проснувшись от нестерпимого света, я увидел, что в окна бьет солнце, а в изножии кровати как изваяние стоит Фиделин. Судя по всему, он ждал моего пробуждения уже давно.
— Там… — изрек он, неопределенно махнув рукой, — эти пришли… старейшины. Из семи окрестных деревень. Спрашивают, не надо ли чего, а я почем знаю. С рассвета дожидаются.
— Чего дожидаются? — тупо спросил я.
— Да вас, господин. Говорят, двадцать лет прошло, войны не было, так, может, вы чего прикажете.
И тут я вспомнил. Это был древний обычай королевства, я всегда считал его дурацким: если в деревнях в течение двадцати лет не собирали ополчение, местные жители были обязаны сверх обычных повинностей выполнить для господина любую работу на его условиях. Сон с меня как рукой сняло.
— Отослать их? — спросил Фиделин.
— Нет. — Я сорвался с постели. — Скажи, пусть ждут в большом зале.
— Дак ведь там потолок… — только и успел сказать мне вслед Фиделин.
Не помню, как я очутился внизу. Стражник опять завозился, открывая дверь, я отшвырнул его и отпер сам.
— Эй, — позвал я. С порога ничего не было видно, лишь на полу едва заметно блестела полустертая перламутровая паутина чертежа. — Как тебя… Зодчий!
Мальчишка появился на пороге, щурясь на свет факела. Глаза у него были красные — то ли ревел ночью, то ли просто не спал. Схватив за костлявое плечо, я поволок его по коридору. Он молча вырвался и зашагал, прямой, как натянутая струна, бледный и готовый ко всему.
