Возможно, ложная память. А возможно, и нет.
Проводив Еву, я поднялся к себе и, выселив из пакета мандарины, поместил туда свою находку. От греха подальше. Потом снова покинул корпус и двинулся обычным прогулочным маршрутом.
Пакет прихватил с собой. Не в палате же его теперь оставлять! Если уж Артамоновна оторопела настолько, что забыла напомнить о моих будущих обязанностях, значит, и впрямь ценность.
Работа с партнерами. С ними ведь, наверное, говорить придется.
Ну вот чем я ей, скажите, не угодил в качестве дармоеда? Знал свое место на коврике, сцен ревности не устраивал, безропотно и благодарно жрал, что дают, выслушивал претензии…
Ах, какие были претензии!
– Да что ты за мужик? Ты даже футбол по телевизору не смотришь!
Ничего себе обвинение, а? Или так:
– Ты же презираешь людей! Ты любишь человечество в целом, а нас, отдельных людей, презираешь!..
Грамотная… В Достоевского заглядывала.
– Ева! Да я человечество терпеть не могу!
– В том-то и дело! Человечество в целом любить просто, а вот нас, отдельных людей…
– Ева? Я ненавижу человечество!
– Но ты же не с человечеством, ты с людьми живешь… Со мной, черт возьми!
Нет, не докричишься. Не слышит. Придумала себе меня и со мной придуманным разговаривает. Точнее даже не так: вбила в голову, что все мужики одинаковы, а стало быть, и управляться с ними надо одинаково.
Кто же тогда, спрашивается, любит мужичество в целом, а нас, отдельных мужиков, презирает?
Будь у нас дети – по струнке бы ходили. Но Ева бесплодна. Теща нас когда-то даже разводить собиралась – полагала, будто дело во мне. Страшно вспомнить, сколько было наездов, пока не пошли и не проверились. Может, потому Артамоновна меня и не бросает. Неположено бездетной. Бездетной положено за мужика цепляться.
И ведь свято уверена, что, воспитай она из меня делового человека, стану такой же, как был, только деловой. Просто не видела себя со стороны, когда сама в бизнес врастала. Полностью характер изменился, на сто восемьдесят градусов. Даже Эдит Назаровна прижухла. Раньше, бывало, на дочку покрикивала, теперь – ни-ни…
Я поднял глаза и обнаружил, что ноги вынесли меня к соседнему корпусу. Так называемая вторая хирургия. Хотя имелись там и другие отделения. Мазнув рассеянным взглядом по многочисленным табличкам, я двинулся было дальше, как вдруг замер и обернулся.
«„AUTO-700“. 2-й этаж».
Вот оно! Стало быть, не мерещилось…
И упаковка, главное, при себе.
* * *
Поплутав по второму этажу, я набрел на нужную дверь. После некоторого колебания постучал и, услышав гортанное «Да?..», вошел.
Кабинет был невелик. Должно быть, арендующая его фирма платила за каждый квадратный сантиметр пола. У окна стоял письменный стол, за которым сидела этакая глыба в белом халате. С виду моджахед моджахедом. Тяжеленные веки, неподвижное лицо ордынского хана. К нагрудному карману халата прицеплен бейджик, где было оттиснуто: «Олжас Умерович», – и невероятно длинная фамилия, оканчивающаяся на «…гельдыев». Ниже значилось емко и коротко: «Оператор».
Больше всего из прочитанного мне понравилось отчество.
Еще в кабинете имелся стеллаж и почему-то стоматологическое кресло. Правда, без бормашины, что уже радовало.
Иных приспособлений для сидения не наблюдалось.
Огромный Олжас Умерович встретил меня радушно. Даже из-за стола поднялся.
– Прошу, – указал он прямиком на кресло.
– Спасибо, – поблагодарил я и остался стоять.
– Слушаю вас.
– Вот, – сказал я, бережно вынимая коробку из пакета. – Не могли бы вы мне объяснить…
Олжас Умерович принял ее, осмотрел, цокнул языком.
– Прошу, – повторил он.
Второй раз отказываться было невежливо, и я присел. Очень не люблю стоматологические кресла. Стоит мне в них оказаться, начинаю жалеть, что не знаю ни единой государственной тайны. Выдал бы на раз, лишь бы побыстрее отпустили.
– Так что это? – спросил я.
– Это вещь! – изрек Олжас Умерович и далее, к моему ужасу, с треском взрезал оболочку широким ногтем большого пальца. Как скальпелем.
– Позвольте! – вскинулся я. – Что вы делаете?
– Вскрываю, – невозмутимо отозвался он.
– Вы не поняли! Я только хотел узнать, сколько это может стоить…
Ноготь приостановился. Оператор взглянул на меня с недоумением.
– Нисколько. Все оплачено при покупке.
– Так я ж не покупал! Это подарок…
Олжас Умерович понимающе склонил широкий лоб.
– Крутой подарок, – произнес он с уважением.
– Погодите! Что хоть там внутри?
– Э! – со скукой молвил он. – Чипы, дрипы… Что еще может быть внутри?
И ноготь завершил свою разрушительную работу.
– Вот, – сказал Олжас Умерович, раскрывая коробку и предъявляя ее содержимое.
Я ничего не понял. Множество мелких отделений, в каждом лежит что-то крохотное и красиво упакованное.
– А поближе можно?
– Что значит можно? Нужно! – Громадный кочевник в белом халате вышел из-за стола и принялся раскладывать финтифлюшки на лотке, прикрепленном к подлокотнику. Самым крупным предметом оказалась полупрозрачная пластиковая плошка, размерами и формой напоминающая нищенски сложенную горсточку. Последней из коробки была извлечена книжица с бланками и печатями на последней странице.
– Распишитесь, – повелел он. – Здесь… и здесь…
Я, как дурак, расписался. Полностью теряю волю в стоматологическом кресле.
– Ну вот… – несколько даже мечтательно произнес Олжас Умерович.
– Позвольте… – встрепенулся я. – Что вы собираетесь…
– Да не волнуйся ты так, дорогой… – с нежностью успокоил он меня. – С жалобами пока никто еще не обращался.
Далее на мои дыхательные органы легла полупрозрачная пластиковая горсточка, что-то зашипело – и я поплыл.
* * *
Черт его знает, что за наркоз он мне вкатил. Какой-нибудь веселящий газ, не иначе. Очнулся я словно бы вдребезги пьяный. Море по колено. Тянет на подвиги. И чувство юмора обострено до крайности.
– Скажите, пожалуйста, это жизнь? – осведомился я первым делом. С этакой, знаете, великосветской небрежностью.
– Жизнь, жизнь… – кивнул откуда-то с немыслимой высоты Олжас Умерович, имевший теперь прямо-таки планетарные размеры. – Ты минут десять посиди пока, подожди. Не вскакивай.
Ну да, не вскакивай! Именно это я и собирался сделать. И сделал бы, не вдави он меня в кресло своей широченной ладонью. Не буду пересказывать всего, что я ему наговорил, пока пытался принять стоячее положение. Наиболее оригинально, на мой взгляд, прозвучала угроза взорвать к едрене фене весь этот их корпус, как я взорвал два небоскреба в Нью-Йорке.
Наконец дурман начал помаленьку рассеиваться. Окружающая действительность вернулась в привычные рамки и больше не гримасничала. В гортани легонько саднило. Во рту – тоже. Да и с глазами было явно не все в порядке – такое ощущение, будто песком запорошены. Я хотел их протереть, но Олжас Умерович остановил меня властным жестом.
