У них тогда еще не было имен. Какой именно период палеолита тогда стоял на дворе — не помню: может, шель, а может, и дошель, или даже мустье, в конце концов, я не профессор Абрам Давидович Столяр, и всех этих тонкостей не понимаю. Известно только, что никакой культурной жизни у тогдашних интеллектуалов не было. Да и самих их, как таковых, еще не существовало, так как заправляли всем тупые троглодиты, именуемые неандертальцами. До кроманьонцев тогда было как пешком до луны, только еще дальше, потому как если бы существовала объективная возможность дойти до луны пешкодралом, то лет за двенадцать, если прерываться на сон и еду, туда дойти можно, ежели приспичит, а вот до грота Cro-Magnon(Франция) из долины Neandertal (Германия) пилить и пилить не одну сотню тысяч лет (и это очень важно!).
Сплошной кругом промискуитет царил в те непросвещенные времена, и инцест тоже имел место, и это потом будет отражено в многочисленных древних мифах, которыми заклеймили те позорные неандертальские времена отказавшиеся от гибельной беспорядочной внутриродовой половой тактики потомки, едва научившись связно составлять слова и различать кровного родственника от дальнего, а дальнего — от чужака.
Впрочем, речь не об этом. Внезапно в этот мир пришел чело… неандерталец, способный изменить ход истории настолько, что мы сейчас жили бы при полном коммунизме где-нибудь в Альфа-Центавре, если бы этот тип появился ну хотя бы в эпоху египетских фараонов с их пирамидами, или, что еще лучше — в благословенной Элладе с ее Гомером, Аристотелем и вообще гуманным отношением к человеку.
Но этот сукин сын родился неизвестно от кого и неизвестно как выжил в той жуткой атмосфере, когда человек человеку никем и ничем родным не являлся. Эти жуткие стада нападали на одиноких мамонтов и ценой жутких потерь забивали бедное животное насмерть, жрали от пуза, и больше половины добычи оставляли лежать на земле. Естественно, что в относительно прохладном климате это мясо и могло еще какое-то время протянуть, но стоило природе иметь характер помягче, в виде субтропического или экваториального климата — пиши пропало: сгнивал продукт нафиг. Впрочем, дело не в том, что в дикую эпоху раннего палеолита не было условий для длительного хранения пищи. Быт весьма отвлекает от творчества, так что не стоит на него отвлекаться.
Однажды склонившись над такой тушей, съеденной только с одного, правого, бока, голову неандертальца посетила потрясающая в своей простоте мысль: а что будет, если… Какой-то палкой он перевернул бизона, схряпанного племенем на обед, и посмотрел еще раз. Теперь он узрел не внутренний мир животного, а всю его внешнюю красоту. От природы будучи сильным человеком… да неандертальцем же! ну, сильным неандертальцем… наш массовик-затейник легким физическим воздействием припряг родное племя для того, чтобы привалить бизона к отвесной гранитной стене, что и было сделано, хотя и не без труда — соплеменники никак не могли понять, что от них требуется. И вот когда бизон был почти живой, только по неизвестной причине ушедший в скалу половиной тела, племя вдруг не на шутку разволновалось.
И то правда — как так? Вот мы его только что завалили, надавали по рогам и даже отъели у него правый бок, вон, кишки рядом валяются, смердят, а бизону хоть бы хны?! Стоит, как будто издевается?! Тут же наиболее импульсивные похватали дубины и отоварили быка повторно, да так, что он отлепился от скалы и умер во второй раз.
Тут, надо отметить, осерчал наш герой, обиделся даже, и ушел куда глаза глядят.
Куда ушел? Вот этого наука в лице профессора Абрама Давидовича Столяра нам не сообщает, скорей всего потому, что сама не знает.
Но что интересно? За то время, что этот Адам от искусства прожил анахоретом, он успел: от натурального макета прийти к тому, что зверя можно вылепить сначала в натуральную величину с использованием частей тела оного зверя, и узнав, что это вполне осуществимая задача, долго плясал от радости вокруг горы камней, накрытой медвежьей шкурой, у подножия которой лежали голова и лапы ни в чем не виноватого мишки; а потом до Адама дошло, что можно на стене оставлять такие же следы, как тот самый медведь, которого он умудрился завалить в одиночку, и даже оставил на стене пещеры рядом с медвежьими гриффадами, то есть царапинами от медвежьих когтей, свой собственный автограф — пять охристо-красных полосок, проведенных пальцами, вымазанными в жидкой глине… а потом уж и вовсе понеслась душа в рай: расписал свободные от гриффад стены изображениями быков, мамонтов, оленей, сценами охоты, теми, что никогда не будут известны — это же сцены охоты неандертальцев! — после чего взялся за детальную проработку образов как животных, так и людей, дошел до портретов, перерисовал всех своих соплеменников, коих помнил в лицо… то есть в низколобую мохнатую морду. Из костей вырезал женские фигурки.
И все это погибло во время последнего ледникового периода, последующих тысячелетий, землетрясений, извержений, войн, экологических катастроф и просто из-за вандализма. Время ликовало! — оно смяло весь титанический труд первого гения, который открыл все, что можно было открыть на пустом месте, а именно — культуру как таковую, оно победило!
Только Адам, первый человек, не знал этого. И успел промять своими открытиями и мир, и время настолько, что в конце концов его поражение поражением и не было. Он не стремился победить.
Совершенно один, придавленный такой толщей веков, что вылезти из-под этой каменной кучи не было никакой возможности, даже не зная, что все то, чего он добился, могло бы очень пригодиться спустя многие и многие поколения, Адам потихоньку ковырял себе свой палеолит пальцем, и поколупал до полной абстракции, до голого знака. До первого в мире слова.
И было слово. И слово было — Бог.
Бог посмотрел на Адама, жалкого и мохнатого, которому едва-едва двадцать пять исполнилось, но летоисчисления тогда не было, и жил Адам по тогдашним меркам очень долго, и ничего Он Адаму сказать не смог. Все уже было сказано и названо.
Что Богу оставалось делать, кроме как устраниться от дел и заняться анализом?
Собственно, сам Адам на Бога не обратил внимания — он творил. Осуществлял синтез. Мешал несмешиваемое, проговаривал непроизносимое и неназываемое.
Что же вы можете мне теперь сказать нового? Что все уже названо, синтезировано и проанализировано? Ха-ха-ха!
Собственно, мне все равно, что вы еще можете сказать, я всем сердцем живу там, в эпоху мустье… или дошель… или шель… вместе с первым человеком. И вот я смотрю и вижу: вот Адам замешивает краски, вот садится на нагретый солнцем валун, один, в камнях, смотрит на сияющее вдали море, и пишет дивный, первый в человеческой истории пейзаж на тонкой шкуре с брюха молодого козленка палочками, кончик которых измочален зубами первого гения.
