— Какая катавасия?
— Вот у человека, например, цветное зрение. Однако ж стоит ему пройти светофор или Рафаэля на стенке, как он моментом забывает и цвет светофора, и цвет Рафаэля. Цвет можно видеть, помнить его нельзя. Думая, что способен запоминать цвета, человек на самом деле помнит одни их названия. И ровно так же помнит он не людей, не события и не предметы, а лишь свои ощущения от них. И даже хуже того — помнит только эти свои воспоминания. Человеческая память — черно-белая. Понимаешь теперь?
— Что же такое, по-вашему, история? — спросил Подорогин. — Цирк?
Харитон Савелич прихватил нижней губой край усов.
— Коллективный договор о воспоминании. Свой на каждый суверенитет. Метрика в ее самой похабной — общественной — редакции.
— Ладно, — согласился Подорогин. — Если прошлое нестабильно, то как быть с этой вашей… гробовой доской вероятности?
— А ты про какое прошлое говоришь? — хитро улыбнулся Харитон Савелич.
Подорогин, опешив, сделал вращательное движенье рукой и даже открыл рот, но только заперхал горлом, так и не нашелся с ответом.
— Сказать, чего ты сейчас хочешь от своего прошлого? — спросил водитель, понизив голос. — Постельной сцены с участием твоей бывшей и пасечника. Знаешь, почему? Потому что давно готов к этому.
— Неужели? — сказал Подорогин беззаботным тоном.
— Прошлое, Василич, — продолжал Харитон Савелич, — штука коварная. Когда ты получаешь возможность заглянуть в него, ты перестаешь быть самим собой. Кому, как говорится, глаз вон, а кому и саму головушку. Мало кто управляется с таким богатством… Нестрашно?
Подорогин промолчал.
— Гут. — Харитон Савелич энергично потер лицо. — Так ты вот, значит, уверен, что когда после Нового года заявился по своему старому адресу, пасечник прятался от тебя на антресолях в прихожей. Так?
Подорогин слегка отстранился от стола.
— Так…
— Наш моряк-огородник, у которого хата находилась в том же подъезде, только на первом этаже?
— Да.
— Перед тем как зайти в дом, ты позвонил в квартиру по мобильному, и твоя бывшая тебе ответила?
— Да.
— Теперь, Василич, хорошенько подумай и скажи: сколько раз — после того как ты позвонил по мобильному — твоя бывшая могла спустить пасечника в его квартиру по лестнице и поднять обратно на антресоли? Пять раз или десять?
Подорогин оторвал от ощипанной грозди недозрелую виноградинку и повалял ее в пальцах.
— А что, его там не было?
— Нет уж, ты меня просвети для начала, что проще: затолкать живого человека под потолок или отправить домой от греха подальше?
— Он же сам потом признался, что был на антресолях.
— Ну да. — Харитон Савелич пошаркал ногой. — Явился с повинной. Ты еще скажи, что он собственными баксами хотел тебя задобрить.
Нечаянно раздавив ягоду, Подорогин облизал пальцы.
— А чьими?
— Василич, ты сам прекрасно знаешь, что между твоей бывшей и пасечником не было и не могло быть вообще ничего. Никаких постельных сцен. Даже воздушных поцелуев не было. И если ты уже смирился с постельной сценой, то это еще не значит, что так оно и было. Она, баба, просто крутила им, как хотела. А ему, отставнику, бобылю и размазне, не нужно было ничего больше. Он молился на нее, как Заратустра на огонь — и далеко не отойти, и не дай бог притронуться. Вот тебе и вся постельная сцена.
— Тогда я вообще ничего не понимаю. Кто был на антресолях-то?
— А тот, чьи баксы тебе и вручил пасечник, когда явился с повинной.
— Кто?
— Конь в пальто. — Харитон Савелич потеребил ус. — Ты хотя бы в курсе, что твоя бывшая была расписана с другим за пару дней до твоего явления?
Подорогин обмер.
— Не может быть… Я бы знал об этом.
— От кого бы знал?
— От дочек хотя бы.
— Ну, если б им еще кто сказал, то — наверное.
— Да зачем Наталье было от меня запираться? — с виноватой улыбкой возразил Подорогин. — Расписалась так расписалась. Знал бы — духу моего бы там не было. Зачем ей?
— Хороший вопрос, — кивнул Харитон Савелич. — Зачем прятать живого мужа на антресолях от бывшего?
— Алименты, — сказал Подорогин первое пришедшее на ум.
— Не глупи, Василич.
— Не знаю тогда.
Харитон Савелич прикурил «беломорину» от клушиной зажигалки-флакона.
— А ты подумай.
— Не знаю, — повторил Подорогин.
— Не хочешь знать, — погрозил ему папиросой Харитон Савелич. — Уперся бараном в постельную сцену с пасечником и не хочешь знать ничего другого.
Подорогин закинул ногу на ногу и сложил крестом руки на колене:
— Как вам будет угодно.
— Ну что ты опять, — шепнула Клуша водителю, — кота за хвост. Тьфу.
Харитон Савелич не глядя отмахнулся от нее.
— Да мне-то будет угодно хоть как… А почему ты уперся в постельную сцену с пасечником, зарылся в ней страусом, я тебе скажу. Потому что нутром чуешь, что на самом деле все было куда хуже. Пасечник — это пыль в глаза твоей совести, нутру твоему. И поэтому своего прошлого ты боишься еще больше, чем будущего.
Подорогин вопросительно взвел бровь.
— Это как?
— А так. — Харитон Савелич, затянувшись, перетащил папиросу из одного угла рта в другой, прищурился от дыма. — Твоя бывшая прятала от тебя мужа не оттого, что боялась скандала — ты лучше меня знаешь, что этого она не боялась, — а потому что была с ним заодно.
— То есть?
— То есть: перед твоим приездом они обсуждали план действий после того, как прокуратура отскребет тебя от машины.
Подорогин помотал головой, будто хотел что-то оттрясти с волос.
— Наталья, после того как мы… — Он взмахнул пальцами. — Могла, конечно. Не спорю… Но на это не пошла бы ни за что. Бред… Ни за что.
Харитон Савелич сбил пепел папиросы на газету.
— Ради детей, Василич, пошла бы. Ну, кроме этого, одно только можно сказать ей в оправдание: обрабатывать ее пришлось долгонько. Больше месяца.
— И кто ее обрабатывал?
— Не знаю.
— Она же потом выхаживала меня целую неделю.
— Василия, ты как с елки упал. А что ей еще оставалось? Выхаживала, да. Потому что, во-первых, действительно не желала тебе зла, во-вторых, сама была напугана до смерти, в-третьих — но, сам понимаешь, не в-последних — отводила подозрения от себя и от своего благоверного.
— И что ей такого сказали, что она согласилась?
— А что на тебя выписан заказ. И что заказ выписан серьезными людьми и давно. А главное — что уже дважды тебя могли снять, но каждый раз ты был с дочками и вроде как даже прикрывался ими.
— И когда?
— Что — когда?
— Когда я прикрывался ими?
