трудом могли сдерживать обуревавшие их порывы:
"Мой мир, моя стихия, куда Саша не хотел возвращаться, - о как уже давно и как недолго им отдавшись! Все время ощущая нелепость, немыслимость, невозможность, я взгляда отвести уже не могла. И с этих пор пошел кавардак. Я была взбудоражена не менее Бори. Не успевали мы оставаться одни, как никакой уже преграды не стояло между нами и мы беспомощно и жадно не могли оторваться от долгих и неутоляющих поцелуев".
В те дни Белый поверил Любе, что Блок ей фактически не муж, что они не живут как муж и жена, а его она любит "братски". Белый хотел полноты любви и предлагал жениться на Любе после ее развода с Блоком. Люба же изначально не собиралась покидать Блока, да и не могла противостоять его огненной энергии. В Белом она находила поддержку, но в нем ей не хватало физического, плотского начала. Она предлагала ему продолжать отношения, живя с Блоками в menage en trois. Разрываемая сомнениями между Блоком и Белым, в те мучительные дни разворачивавшейся любовной драмы Люба признавалась Иванову:
" ... не могу понять стихи, не могу многое понять, о чем он [Блок] говорит, мне это чуждо. Я любила Сашу всегда с некоторым страхом. В нем детскость была родна, и в этом мы сблизились, но не было последнего сближения душ, понимания с полслова, половина души не сходилась с его половиной. Я не могла дать ему постоянного покоя, мира. Все, что давала ему, давала уют житейский [Земля], а он может быть вреден. Может, я убивала в нем его же творчество. Быть может, мы друг другу стали не нужны, а вредны друг другу".
Это не мешало Любе писать Белому в те же дни 1906 года: "Ты для меня что-то большое, радостное, радостное и светлое". С одной стороны, она отчаянно нуждалась в подпитке радости, которую могла получать от щедро одаренного чувствами "водного" Белого. С другой стороны, Люба по-настоящему пугалась того, что Белый хотел в ней пробудить не только Земную реальную женщину, но и взамен получить от нее тепло сердечности во всей полноте чувств. Этого Люба не могла и не хотела ему дать. В момент кризиса Люба выбрала путь превратного использования девиза своего земного знака "Козерога": вместо вопроса "как я могу быть полезной другим", она искала возможности "как использовать других в своих целях". Если перед свадьбой с Блоком, она опасалась, что служит ему лишь "средством" в его стремлении к славе, то теперь она сама использовала Белого как средство для повышения самооценки:
"Отношение мое к Боре было бесчеловечно, в этом я должна сознаться. Я не жалела его ничуть, раз отшатнувшись. Я стремилась устроить жизнь, как мне нужно, как удобней. ... Но я не думала о том, что все же виновата перед Борей, что свое кокетство, свою эгоистическую игру я завела слишком далеко, что он-то продолжает любить, что я ответственна за это... Я думала только о том, как бы избавиться от уже ненужной мне любви, и без жалости, без всякой деликатности просто запрещала ему приезд в Петербург. Теперь я вижу, что сама доводила его до эксцессов, тогда я считала себя вправе так поступать, раз я-то уже свободна от влюбленности".
Постепенно Люба добавляла в треугольные отношения свое ощущение любви. Различия между стихиями только возрастали, и Люба усиливала их в очередном письме сентября 1906 к Белому: "Ни Вы меня, ни я Вас не понимаем больше..."
Любу больше не удовлетворяла возвышенная любовь Белого; она требовала от него полного изменения его личности. Условие Любы для возобновления дружеских контактов с Белым выглядят неимоверными со всех точек зрения:
"Надо для этого, чтобы теперешний, распущенный, скорпионовский до хулиганства, Андрей Белый совершенно исчез и пришел кто-то новый...". В ее прямом практическом подходе слова не важны: "Оправдайте себя - не словами, а делом". Более того: "Помните, я всегда готова повторить, что уже сказала раз: или изменитесь, или умрите...".
Символично, что, не изучая астрологию, Люба называет Белого "скорпионовским". Она относилась, скорее всего, к журналу "Скорпион", но в подходе символизма это не умаляло силы символики, тем более что традиционно основным уроком Скорпиона является как раз потребность в трансформации и изменении.
Такое поведение Любы лишало Белого душевного равновесия. Доходя порой до грани безумия, он отчаянно нуждался в том, чтобы Блок вдохнул новый огонь в их запутанные отношения и помог разрубить этот гордиев узел. Чувствуя себя беспомощным и "обездушенным", за помощью Белый обращался именно к Блоку: "Ведь душа-то моя в руках у Любы. Ведь она мне душу не вернула",- писал он другу.
На фоне рвущихся связей между "поэтами-братьями" возникали проблемы и в отношениях между Белым и родственницами Блока. Важно отметить, что и эти отношения следовали своим архетипальным нарративам. Мария Бекетова (Воздух) , как бесстрастный наблюдатель, отмечала в Дневниках перемены в отношении Блоков к Белому: "Люба в восторге от интересного приключения, ни малейшей жалости к Боре нет. Интересно то, что Сашура относится к нему с презрением, Аля (Вода) с антипатией, Люба с насмешкой и ни у кого не осталось прежнего... Вот, однако, до чего довела Люба свою тщеславную и опасную игру в дружбу и сродство душ с отчаянно влюбленным молодым поэтом. Гибели его она не боится, она ей не страшна".
В 1908 году, после серии размолвок (или недомолвок), после того как Белый угрожал убийствами и самоубийствами, посылал вызов на дуэль Блоку, а Блок вызывал на дуэль Белого, Белый поражался тому, что для Блока любовь - это вовсе не то, что для него самого (а следовательно, по его привычной логике, и для всех других "нормальных" людей!):
"Право, я удивляюсь, что Ты меня не понимаешь. Ведь понять меня вовсе нетрудно: для этого нужно только быть человеком и действительно знать, а не на словах только и не в литературе, что такое Любовь".
Белый продолжал с азартом убеждать, что он готов пояснить Блоку по пунктам о Любви то, что было бы понятно любому живому человеку, хоть раз испытавшему настоящую любовь. Он также не понимал, как люди, считающие себя утонченными , могут не иметь ни капли сочувствия к ближнему.
Мотивируя свое желание драться с Блоком на дуэли, Белый делал далеко идущее заявление: "Прости, прости, прости меня: я никогда не питал зла лично к тебе, а только к силам, которые иногда, мне казалось, становились у тебя за плечами и действовали непроизвольно против
