В руке Ксавье возник нож, который он воткнул в столешницу.
— Через два года я убил своего первого «крестника». Еще через два года отец умер, и моя юность кончилась окончательно.
Он продолжал смотреть на плошку штарка, на колеблющееся в ней пламя свечи.
— Три месяца назад меня узнали. Меня выследили и попытались убить. Моя семья… Меня защитили бы, но я предпочел бежать. Вервольфы… Их не то, чтобы не любят, но… Их не любят. И мою семью могли посчитать в какой-то мере опозоренной. Опозоренной тем, что сын моего отца и брат моих братьев подался в оборотни. Я написал письмо в Черную сотню Шнееланда и меня пригласили сюда.
Ксавье поднял сосуд на уровень глаз и слегка покачал его:
— Я поклялся никогда не пить ничего крепче воды. Потому что не хотел стать похожим на отца. Доктора, которые лечили его, сказали, что это болезнь и достаточно одного бокала, чтобы и я стал таким же. Я не хочу.
Он опять посмотрел на молчащих друзей:
— Я был вервольфом и мы боролись с берендскими контрабандистами. Мы убивали их, потому что они убивали нас. Мои друзья гибли и не всегда легкой смертью…
В его памяти всплывали непрошеные картины того, чему приходилось быть свидетелем: обугленное тело сожженного заживо товарища, распоротые животы с сизыми петлями кишок, лужи крови и куски мяса, когда-то бывшего человеком…
— Тот человек, с которым я столкнулся в переулке, был берендианином. Я не выдержал и поддался эмоциям.
Голос Ксавье был сух и спокоен.
— Вот как я оказался в Черной сотне, и вот как я чуть было не вылетел из нее.
Трое друзей молчали. Затем Вольф сухо прокашлялся:
— Я тоже здесь из-за отца. Он… Он тоже самый лучший, — с вызовом произнес юноша, — Он научил меня всему тому, что я знаю, он сделал из меня настоящего дворянина, такого, каким был сам. Он научил меня фехтовать и когда на нашу карету напали на горной дороге, я смог защититься и убил нападавшего, хотя мне было всего десять лет. Отец научил меня правилам чести, кодексу дворянина…
Вольф вздохнул. Ему было тяжело.
— А потом мой отец сам нарушил кодекс. Он стал тем, кем дворянин НИКОГДА не должен быть. Он стал…
Вольф вздохнул еще раз.
— Он стал купцом.
Тихо хмыкнул только легкомысленный Цайт. Йохан просто промолчал, а Ксавье увидел в истории Вольфа искаженное отражение своей собственной истории. Отец, который всю жизнь учил тебя, каким НАДО быть, а потом на твоих глазах растоптал собственные принципы.
— Мой отец занялся торговлей оливковым маслом. Я долго терпел, считая, что это одно из его чудачеств, но потом… Я высказал ему все, что я думаю о долге дворянина, а он… Он сказал, что не собирается оставлять свое дело, а потом и вовсе планирует передать его мне. Я вспылил и сказал, что если у меня не будет детей, то пусть последний в роду будет дворянин, а не торгаш. Отец заорал, чтобы я вспомнил нашего прапрадедушку…
Вольф кривовато улыбнулся:
— Прапрадедушка Андреас разорился на картежных играх и, чтобы поправить дела, собрал шайку лесных разбойников. Я крикнул, что лучше быть разбойником, чем торговцем, хлопнул дверью и выбежал. У одного из моих друзей я увидел газету, с рассказом о Черной сотне. Я написал им письмо и скоро получил ответ. Я решил стать офицером, чтобы… Чтобы отец, чтобы предки могли гордится тем, что род сохраняет дворянские традиции чести.
— А что об этом сказал твой отец? — поинтересовался Ксавье.
— Ничего. После ссоры до самого моего отъезда мы не разговаривали.
В молчании по плошкам была разлита и выпита еще одна порция штарка.
— У меня не было ссор с отцом, — подхватил эстафету откровений Цайт, — И с матерью. У нас была отличная семья: мама, папа, четыре брата и одна сестра. Мы жили бедно, но дружно и весело. Отец занимался… тем и сем… мы все ему помогали, все было хорошо…
Юноши увидели, что их жизнерадостный Цайт с трудом сдерживает слезы.
Самое страшное: когда плачет человек, который всегда всех веселил.
— За ними пришли, — глухо прозвучало из-за упавших на лицо светлых волос, — Их сожгли. Заживо. Всех.
Цайт дрожащей рукой взял бутылку штарка, налил и залпом выпил:
— Я человек мирный. Я никогда никого не убивал. Я и не дрался-то… Почти. Но, когда я вернулся в тот день домой, туда, где был мой дом, я посмотрел на головешки и поклялся, что однажды я вернусь сюда, и тогда сгорят все. Те, кто выдал нас, те, кто поджег дом, те, кто на это смотрел… Все.
Цайт замолчал. Молчание длилось и длилось.
Кашлянул Йохан.
— У меня не было отца. И матери. Я сирота, меня младенцем подкинули на порог дома нибельвассерского мясника. Почему именно ему — не знаю, когда я спрашивал, он говорил, что уверен в том, что я не его внебрачный сын. Я ему верю, он, хотя и принял меня в свой дом, относился ко мне, как к… наверное, как к своему помощнику. По своему он меня любил, но не как сына, нет. С детства он обучал меня всем премудростям мясницкого дела и уже в четырнадцать лет я мог замещать отчима, когда тот уезжал по делам. Дело у него было большое: бойни, коптильни, ледники… Но я справлялся. Я понимал, что для сироты, взятого в дом из жалости, нет другого выхода, как только стать самым лучшим.
Год назад отчим умер. Он оставил мне все свое дело и все свои деньги, при одном условии: я должен взять в жены дочку его партнера… Гвендолин Грюнштайн…
Голос Йохана странным образом поплыл.
— Мы дружили с детства. Лазали вместе за зелеными яблоками в чужие сады, дрались, в десять лет мы впервые пробовали целоваться, а в четырнадцать — и более того… Ни она ни я не были против брака. Нет, любви тут не было, самое большее — привязанность и дружба. Нам было хорошо вместе, очень хорошо… А потом я застал ее с любовником.
Йохан замолчал. Все вспомнили о том, что впоследствии его шантажировали.
— Кого ты убил? — наконец зада вопрос Цайт, — Жену или любовника?
— Жену, — мертво ответил Йохан, — И любовника. И двух приятелей любовника. И служанку.
5
— В тот день я пришел домой с мясницким ножом на поясе. До сих пор не понимаю, зачем я его взял тогда с собой. Два дружка айн Розена сидели в гостиной, чтобы, если я вдруг появлюсь, задержать меня и дать знак любовникам, чтобы успели привести себя в порядок. Я вошел через заднюю дверь. Не помню, почему…
Йохан замолчал. Он молчал долго.
— Если не хочешь — не рассказывай, — сказал Ксавье. Цайт разлил штарк по плошкам.
— Нечего рассказывать, — проговорил бывший нибельвассерский мясник — Я вошел в спальню и увидел два обнаженных тела. Гвендолин увидела меня и вскрикнула. Все. Больше я не помню ничего. Как пеленой какой глаза заволокло. Когда я очнулся… Я стоял посреди спальни, в руке у меня был нож, а вокруг валялись пять мертвых тел. И все было красное. Все. Пол, стены, кровать… Окна, потолок… Я…
