В прошлом году, будучи по делам в Берлине, он выправил свой график таким образом, что смог заехать и в Вюнсдорф. Причем, побывал в нем дважды. Первый раз — участием немецких компаньонов, которых никто об этом не просил — ему заказали ознакомительную программу, приставили переводчицу из гётевского института и машину с водителем, так что, хотел того или нет, он был вынужден держаться в пределах расписанного чуть не по минутам экскурсионного фарватера. Хотя без сюрприза не обошлось и тут. Накануне вечером был фуршет, Подорогин много выпил и поздно лег, не выспался, из-за чего клевал носом всю дорогу. Штирлиц называл это показательным казусом, Тихон Самуилович — мудачьей удачей, сам Подорогин — иронией истории. То есть он проспал свое возвращение в Вюнсдорф так же, как проспал некогда советскую границу. Без заборов, шлагбаумов, КПП и прочей гарнизонной атрибутики третий городок было не узнать. Когда машина притормозила у небольшого ресторана, Подорогин всерьез поинтересовался, не ошиблись ли они адресом, Вюнсдорф ли это. Водитель в ответ на вопрос переводчицы только усмехнулся и пожал плечами. Вслед за ним, улыбнувшись, пожала плечами и переводчица. Ресторан «Zum Zapfenstreich» (что-то вроде «Вечерней поверки») занимал флигель, где прежде была прачечная, и примыкал к военному музею, занимавшему помещения бывшей гарнизонной бани. На первом этаже музея продавали сувениры и подержанные книги, на втором располагалась нехитрая экспозиция советского казарменного скарба. Вернер Борхерт — имя местного музейного энтузиаста Подорогин запомнил не столько благодаря его визитке, сколько из-за трех шестерок в номерном знаке его «сеата» — рассказал, как уходила российская армия в 94-м и как, по сути, вместе с ней уходила из Вюнсдорфа жизнь. О русских генералах, «экспортировавших» «мерседесы» и сигареты военно-транспортной авиацией, немец отзывался снисходительно, в то время как нашествие западногерманского капитала называл едва ли не захватническим. Гвоздем программы было посещение подземного центра управления войсками (до апреля сорок пятого года — немецкими, после пятьдесят второго — советскими оккупационными), рассекреченной и раскуроченной системы бункеров «Цеппелин — Ранет». Как выяснилось, именно тут в начале сороковых разрабатывался план «Барбаросса», а в восемьдесят седьмом пропустили Руста. Голые, уходящие во тьму галереи, бетонные лабиринты ходов, то обрывавшихся бронированным тамбуром, то обрушенных взрывом, разбитые гниющие залы, испещренные надписями стены, плавающие в луче фонарика волокна не то мха, не то праха — все это вызывало почти физическое ощущение бездны, небытия. Недаром по окончании экскурсии, щурясь на свету и чуть отдуваясь, переводчица заметила, что будто побывала внутри затонувшего корабля.
Вернувшись в Берлин, Подорогин долго не мог решить, отправляться ли ему в Вюнсдорф снова. Начерно возобновляя свои ощущения от поездки, он — как и тогда, в поезде — чувствовал, что так и не пересек, не рассмотрел некой волшебной граничной черты. Да он уж и сейчас больше вспоминал не столько Вюнсдорф, сколько слова переводчицы о затонувшем корабле. Вот что это было: не возвращение в Атлантиду, а посещение аквапарка поверх ее затопленных руин. Фарс. Пускай местами «дно» и неплохо просматривалось. Пускай до него было даже подать рукой. Близко, и все-таки не дотянуться: заброшенные дома вместо водорослей окружали дебри чертополоха, а вместо воды — надежные решетчатые заграждения. Желтые таблички «Betreten verboten» маячили восклицательными буйками, разметкой зон запущенной, опасной глубины… Трижды, как потягиваясь спросонья, в кармане пиджака принимался вибрировать мобильник. Подорогин в ответ на звонки только стискивал зубы. В конце концов он выключил телефон и взял из холодильника водку. Решение — ехать, не ехать — не шло. Вернее сказать, оно состоялось давным-давно. Тут, по большому счету, сам он ничего не решал. Ему, как уже сделавшему ставки игроку, просто требовался лишь некий попутный знак. И знак этот не заставил себя ждать. Разбирая подаренные Борхертом книги, на суперобложке фотоальбома «Geisterstadt — Geistesstatt» («Город-призрак — без души») Подорогин наткнулся на скульптурную группу ныряльщиков: сработанные из папье-маше фигуры с биноклями-масками вместо лиц и с неправдоподобно развитыми, похожими на ласты ступнями «плыли» неизвестно куда под потолком пустынного коридора.
Таксисту он дал знак остановиться, не доезжая до магазина полквартала. На улице было ни души. Накрапывал дождь. Расплатившись, Подорогин вышел из машины, осмотрелся, поджег сигарету и не двигался с места до тех пор, пока «мерседес» не скрылся из виду.
Фасад «Нижнего» густо оброс сорняком, посередине, прямо из фундамента, вымахало деревцо. Витринные проемы первого этажа были заделаны изнутри листами профильного настила, окна второго ослепли от дождей и пыли. Оба парадных входа, помимо забитых фанерой дверей, перекрывали железные решетки. На стене у правой двери, обсыпанная рахитичными свастиками и бессмысленными надписями, сохранилась кнопка служебного звонка. Внутрь магазина Подорогин проник со стороны черного хода, через окно склада. Для этого ему пришлось отодрать от рамы приколоченный кроватный поддон. Помещения первого этажа как будто пережили наводнение — мощный поток, смывший всяческие следы человеческого присутствия и натащивший землю неизвестной геологической эпохи. Местами по этой почве уже проклевывались неведомые ростки. Паутины на потолках было столько, что она провисала клочьями. Как в издевку, единственным атрибутом, сохранявшим здесь еще хоть какую-то темную память о человеке, оставался торчавший из голой стены подсобки водопроводный кран. Он до того напоминал верхнюю половину вопросительного знака, что Подорогин заглянул в смежный закуток — посмотреть, не застряла ли с изнанки нижняя часть. На втором этаже, где прежде помещались отделы одежды и галантереи, оказались практически нетронуты торговые стеллажи. К боковине одного такого стеллажа был приклеен плакат с календарем. Заинтересовавшись, Подорогин обмахнул пыль с бугристой глянцевитой поверхности. Плакат зачем-то пытались содрать, однако смогли отковырять только по краям, после чего расцарапали заглавие и портрет бородача, служивший фоном для календаря. Судя по остаткам подзаголовка, это была репродукция с картины Карла Брюллова. Облаченный в бархатную тужурку и короткие, по колено, штаны с тесемками, бородач сидел на стуле с видом такого напряженного ожидания, что, казалось, вот-вот готов был вскочить и бежать куда-то. На его лбу значилась жирная приписка шариковой ручкой: «Идигнот». Попятившись от стеллажа, Подорогин отпнул из-под ноги кусок штукатурки и пошел дальше, вглубь зала. За окнами уже вовсю трещало от дождя. Дырявый вздувшийся линолеум был скользким от плесени. Сквозняк отдавал ржавчиной и чем-то горьковатым, аптечным. Выход на лестничную площадку в противоположном крыле был забран во весь проем листом ДСП, исполосованным алой масляной краской. В щели между листом и стеной слышалась хлеставшая где-то совсем неподалеку, внутри здания, вода. Сбоку проема находилась неприметная дверь с окном. Мельком глянув в окошко, Подорогин было пошел обратно, но встал уже через шаг, развернулся и снова подступил к двери. За порогом находилась узкая запущенная комната. Он узнал и не узнал ее — два ряда рассохшихся столов, классная доска, знамя с потускневшими золотыми кистями и толстый стенд с выложенным из кубиков пенопласта заглавием: «Члены Политбюро ЦК КПСССР 2012 г.». Поля портретов пустовали, за исключением двух угловых в верхнем ряду. Справа к фотографии выскобленного по самую лысоватую макушку неизвестного была пририсована кривая скалящаяся рожа. Слева лоснилась все та же репродукция Брюллова с бородачом в тужурке. Под репродукцией помещалась наклейка с ржавой подписью в одну строку. Прочитать подпись из-за двери, сквозь пыльное стекло, было невозможно — угадывалось только первое слово «История», — поэтому, сколько позволял оконный створ, Подорогин вновь оглядел комнату, даже встал на носки, пытаясь захватить внутреннюю часть порога, одернул рукава и, прежде чем войти, как перед рукопожатием, потёр ладони о бока. И вошел.
