Люлька в Сити, однако, не просто «упала». Вначале Кутузов, спикировавший на это дело с точностью охотящегося сапсана, нашел в небольшой комнате обмываемого здания молельные коврики турецких рабочих. Потом обнаружил, что «где-то за полчаса» до происшествия итальянский закройщик и дизайнер дамских сумок, знаменитый маэстро Ринальдо Гоцци (приехавший в негостеприимную Россию учить местных производителей делать вещи так, чтоб их нельзя было не купить) видел, как рядом с его конференц-залом в том самом помещении турки совершали намаз. Он же увидел их в падении – и, как ни жаль, не вид стен древнего Кремля, выстроенного его же соотечественниками, глубже всего отпечатается у него в памяти, а именно эта печальная картина: три смуглокожих человека в ярко-зеленых комбинезонах беззвучно кричат за стеклами офиса, глядя на что-то наверху и грозя кулаками, люлька перекашивается и остается висеть только на двух тросах, один из мойщиков срывается, два других продолжают держаться, но это им не помогает: люлька внезапно проваливается.
«Не странно ли?» – подумал Кутузов и переспросил. «Да-да, они именно грозили кому-то», – подтвердил синьор Гоцци. Кутузов приказал еще раз, только теперь уже внимательно, осмотреть концы оборванных тросов. Выяснилось, что стальные веревки были надрезаны, причем ближние к зданию тросы оказались перерублены почти полностью, а дальние – лишь чуть-чуть. Сделано это было хитро: проволоки были перерезаны не все одновременно, а по нескольку штук в разных местах, чтоб сразу нельзя было заметить постороннее вмешательство. Тем не менее рассчитано было правильно, и поскольку в люльке находились трое людей, хотя по инструкции полагалось только двое, поврежденные тросы не выдержали веса. Кутузов заметил и другую странность: по свидетельству Гоцци, убийство произошло ровно после того, как турки совершили аср, послеполуденную молитву (по пятницам особенно важную для мусульман).
(в) Вокзал
Последнее происшествие было связано с Павелецким вокзалом, где какое-то время назад над платформами соорудили индивидуальные витражные навесы, решив, что негоже морозить ожидающих экспрессы в устаревшее Домодедово{41}. Дело было поздней холодной пятницей, в аэропорт прибывал лишь одинокий чартерный рейс с какого-то иорданского курорта, и желающих встречать загорелых счастливцев, повидавших Петру и просолившихся на Мертвом и живом морях Иордании, этой продуваемой всеми ветрами декабрьской ночью почти не было.
Платформы торчали из дебаркадеров, как голые запястья из рукавов, и страдающий клаустрофобией наблюдатель все-таки имел возможность наблюдать кусочек серого неба в просвете между решеткой, которой заканчивалась платформа, и крышей дебаркадера. Именно нелюбовь к закрытым пространствам в сочетании с подростковым пристрастием к ночному небу подвела переводчицу Веронику Файнен тридцати пяти лет. Она приехала на Павелецкий вокзал, чтоб встретить своего друга Самира, гида, возившего в Амане русские группы: они планировали вместе отпраздновать Новый год. Но стоило Веронике выйти на открытую часть платформы, как ветер толкнул ее в спину сильно, будто кулаком, и она упала на рельсы перед прибывавшим экспрессом. Поезд подходит к платформе черепашьим шагом, а машинист был внимателен, и Веронику не разрезало пополам.
Но упала она неудачно, а ослабленное сидячей работой и неустроенной личной жизнью сердце не выдержало вида надвигающейся громады, и если бы перелом шейки бедра и вывих плеча она бы еще пережила, то инфаркт докончил дело очень быстро. Иорданец Самир поседел, узнав, что его любимая русская женщина кончила земной путь, как Анна Каренина. Но по крайней мере – и эту фразу он повторял про себя еще долго – может быть, в отличие от той, Вероника хотя бы умерла счастливой?..
Кутузов не приехал на место происшествия. Мало ли несчастных случаев несут с собой безумные праздничные недели в больших городах? Так что узнал он об этом лишь post factum, но случившееся, особенно после запоздалого разговора с машинистом, практически поставило точку в его рассуждениях.
* * *
В последнюю неделю декабря Москва – в тех частях ее, где нет торговых центров и шумных ресторанов, – всегда вечерами пустеет. Кто-то начинает праздновать загодя, кто-то уезжает в отпуск, кто-то на дачу. Кто-то ездит в гости по случаю католического Рождества, кто-то заранее наряжает ель, кто-то подшивает платье. Ну а в большинстве своем люди суетятся, докупая недокупленное, шаря по карманам в поисках продуктового списка и лихорадочно отоваривая подарочные купоны, чтоб всем хватило сюрпризов. Не бывает в это ледяное промозглое время года и ночи любителей гулять по опустевшим мостовым, где многоголовой эфой змеится по вымерзшему растрескавшемуся асфальту арктическая поземка. Нет любителей и фланировать по открытой всем ветрам пешеходной части метромоста на Воробьевых горах. Поэтому на мосту стояли только двое людей, никак не связанных между собой. Один – немолодой человек, по виду профессорского типа, с высокими татарскими скулами – судорожно сжимал в руках худенький розовый букет и явно ждал кого-то.
Другой заслуживает, пожалуй, более подробного описания. Это был высокий мужчина без головного убора и в несерьезном для зимы сером рединготе с черным воротником. Он со всей очевидностью никого не ждал и удовлетворялся сполна лишь собственным обществом. Стоял он, вглядываясь куда-то в неизменные черные воды ночной реки, опершись локтями на парапет и чуть наклонившись над рекой. Мужчина спокойно курил, а рядом с ним уютно пристроилась, прислонив серебряную голову к парапету, тонкая, как будто живая трость. Она вполне подходила под одеяние и вид владельца, но совершенно не вписывалась в стылый антураж московской зимы.
С одной стороны гуляющий видел застекленевшее от мороза правильной формы озерцо, сохраненное в заброшенном фундаменте Дворца молодежи (там устроили всероссийский мемориал долгостроя) и сейчас похожее на зеркало. С другой взор его упирался в пока неприветливый, но потенциально зеленый крутой бережок, за которым прокалывал небо шпиль университета. Да, что бы ни происходило в «этом городе», но в нем всегда будет сиять опасным золотым светом пик знания. Придут дети, выучатся, разлетятся по всему свету, кто-то вернется… Наверное, о чем-то в этом роде думал удивительный ночной гуляка, уступивший зиме только тем, что затянул руки в перчатки. Вообще-то курить в перчатках не очень удобно, но эти были сшиты на заказ и курить нисколько не мешали.
Мужчина стоял долго. Потом утомился, или замерз, или надумался вдоволь, и двинулся прочь от центра, к университету. Довольно длинные его волосы трепал ледяной ветер, а задумчивый взгляд был теперь устремлен на золотой шпиль. Докуренная сигарета, блеснув золотым фильтром, уже давно упокоилась в холодных водах Москвы-реки, а онегинская трость отстукивала ритм столь необязательно и неровно, что вездесущий автор убедился: джентльмен носил ее просто так, потому что ему нравилось.
