– Доводилось, – сказал я.
– Я не могла больше смотреть, как мой любимый человек старится, – сказала она. – Теряет форму, привлекательность, ясность ума… Когда-нибудь он стал бы кваzи… но вот таким… старым и нелепым… – Она презрительно посмотрела на Михаила. – В то время как настоящая, полноценная, высшая жизнь – рядом. Надо лишь умереть, пройти неприятный этап… и воскреснуть. Вечно молодым.
– Вечно мёртвым, – шёпотом сказал я.
– Вечно молодым, – повторила Виктория и замолчала.
– «Любимых убивают все, – сказал Михаил и рывком поднял Викторию со ступенек. – Но не кричат о том. Трус поцелуем похитрей. Смельчак – простым ножом».
– Стихи пишете? – поинтересовалась Виктория.
– Это Оскар Уайльд, дура дохлая, – сказал я. Покосился на Михаила. – И дело не в том, что дохлая, а в том, что дура.
Михаил потёр правый бок, очень натурально вздохнул.
– Рёбра болят. Три ребра, а они почему-то дольше всего срастаются. Денис, вызовите опергруппу, пожалуйста.
Ночная Москва красива. Когда-то я думал, что навсегда разлюбил ночь.
Ничего, привык понемногу…
– Куда тебя отвезти, Михаил? – спросил я.
– В гостиницу «Ленинградская», конечно, – сказал Михаил. – Где ещё остановиться честному кваzи?
– Ты шутишь, что ли? – мрачно спросил я.
– Пытаюсь. Получается?
Я пожал плечами:
– Не знаю. Как-то не расположен к шуткам сейчас. Напиться хочу.
– Везёт тебе, – кивнул Михаил. Достал мобильник и стал кому-то звонить.
Я не слушал. Я думал, что, наверное, он всё-таки и впрямь шутит.
Мы остановились у гостиницы рядом с шумящей вокзальной площадью. Как раз протяжно гудел, отправляясь, бронепоезд Москва – Казань, идущий сквозь мёртвые земли, где даже кваzи не чувствуют себя в безопасности среди толп восставших.
– Не думай только, что мы стали друзьями, – сказал я. – Ты всё равно такой же, как она. Нежить.
– Я и не думаю, – покорно согласился Михаил.
Мы выбрались из машины, я поколебался – и пожал ему руку. Горячую даже жарким летним вечером. По улице громыхал, приближаясь, трамвай.
Самый опасный вид транспорта, об этом ещё Булгаков писал. Раз – и голова с плеч. Кваzи может быть сколь угодно силён, но если он поскользнётся и упадёт под трамвай…
– Завтра нам обещали дать квартиру, – сказал Михаил. – Я некоторое время буду работать в Москве.
– Уже понял, – кивнул я. – Нам?
Трамвай приближался. Я быстро оглянулся. Где здесь камеры… попаду я в кадр или нет, и будет ли понятно, что я не удерживаю кваzи, а толкаю под трамвай…
Но Михаил вдруг завертел головой, уставился на гостиницу.
– Папа! – Из дверей гостиницы вдруг выскочил мальчишка – маленький, лет десяти, бросился к Михаилу. – Папа, всё в порядке?
Трамвай проехал мимо.
Михаил неловко обнял мальчика – я заметил, что он прижимает его к левому боку.
– Конечно, в порядке. Разве со мной может что-то случиться?
Я отвёл глаза. Ребёнок-кваzи. Какой ужас. Хуже не бывает.
А потом я посмотрел на них снова.
Мальчик был живой. Розовощёкий, раскрасневшийся, с любопытством смотревший на меня.
Я не прав. Бывает и хуже.
Но почему именно сегодня?
– Это Денис, мой новый напарник, – сказал Михаил. – Он хороший и живой.
– Привет, – сказал я. – Ну и пока! Спешу, дома ждут.
И нырнул в машину так позорно быстро, словно за мной гналась толпа восставших.
* * *
Дома я разулся, стягивая ботинки ногами – в руках был пластиковый пакет из супермаркета. Прошёл на кухню, оставляя на полу влажные следы, носки пропотели за день. Сел за стол, привалился к стене, достал из пакета бутылку водки. Свернул крышку и глотнул прямо из горла.
Жидкое забвение потекло по телу.
Я сидел и смотрел на стену напротив. На фотографию, где Оля стояла у окна, держа на руках младенца. До апокалипсиса оставалось три месяца, Оля улыбалась, и мой девятимесячный сын улыбался тоже.
– Вот ведь как бывает, – сказал я и сделал ещё один глоток.
В пустой квартире не было никого, чтобы мне ответить. Да я и не ждал. Я прекрасно научился говорить сам с собой за десять лет.
Жизнь тем и хороша, что один собеседник у тебя всегда найдётся.
В июне месяце в Москву всегда приходит буря. Несколько раз подступает к городу, заставляя метеорологов объявлять штормовое предупреждение, и развеивается.
А потом накатывает в полную силу.
Не знаю, собиралась ли буря разыграться сегодня или просто играла с городом. Но ветер дул нешуточный. По небу неслись плотные низкие облака, полные воды, но пока ещё не пролилось ни дождинки.
– Я сам пойду, – сказал я Михаилу.
– Почему не вместе? – поинтересовался он.
– Справлюсь.
Мы стояли у мусоропровода, откуда вела дверь на маленький технический балкон. Двадцать первый этаж. Шестьдесят метров над землёй.
– Я не разобьюсь, если что, – напомнил Михаил, придержав меня за руку.
Я покрутил пальцем у виска.
– То есть разобьюсь, – признал Михаил. – Но выживу. В смысле – восстановлюсь. Со временем.
– Тогда мне чего бояться? – спросил я. – Разобьюсь – восстану – возвышусь. Делов-то.
– У тебя в завещании указана кремация, – сказал Михаил. – Не восстанешь.
– Тогда и биться не буду. Пусти!
– Но почему именно ты? Ты вчера много пил. Я чувствую запах.
– У тебя загар неправильный, – объяснил я. – Не надо им сейчас тебя видеть.
Михаил подумал и отпустил руку.
– Разумно. Иди.
Я толкнул дверь и неторопливо вышел на балкончик.
Ого!
Вот это ветрила!
Будь у меня шляпа – она бы улетела.
Будь у меня крылья – я бы сам улетел.
А будь мозги – рванул бы обратно.
Балкончик был узкий, но длинный, метра четыре. Он соединял лифтовую площадку с мусоропроводом и дверь на лестницу. То есть в случае пожара жильцам предстояло петлять при спуске: выбегать на балкон, впуская в горящее здание свежий воздух, и снова нырять в огонь.
Как-то глупо. Впрочем, у нас тут не пожар.
Вначале я посмотрел вниз. Там стояли несколько патрульных машин, пожарная машина, «скорая». И зеваки, куда же без них. И телевизионщики. Ну ещё бы…
Я помахал рукой всем сразу.
Потом повернулся.
Девчонки стояли на старой облупленной тумбе в углу балкона. Вначале я решил, что это просто какой-то ларь. Потом понял, что это старая швейная машинка «зингер». Древняя! Ей же лет сто! Кто такой антиквариат выкидывает?
– Привет! – сказал я громко и дружелюбно. – Ветрено сегодня!
Одна девочка гордо отвернулась. Другая неуверенно кивнула. Было девчонкам лет по пятнадцать-шестнадцать. Они держались за руки, крепко, аж пальцы побелели. И прижимались к стене.
