Рабочие льются потоками по асфальту тротуаров. В свете дуговых фонарей и витрин снежинки кружатся, как белые мотыльки, и белят головы, плечи, верхи пролеток, крыши омнибусов и трамваев. Рыжий туман. Тусклые пятна огней.
Рабочие вливаются в зал. Сзади напирают кепи, котелки, шляпы. Спереди — плотина кепи, котелков, шляп.
Стоп! На страже порядка круглый полисмен. Сначала он поднимает свой нос — картофелину, потом — палочку. Стоп!
Что значит стоп? Нет места? Великолепно! Для токаря Пиртона не найдется места? А известно ли бобби, что сегодня говорит Хорн? Хорн будет говорить о безработице. Токарь Пиртон сидит без работы. Токарь Пиртон имеет право послушать речь Хорна о безработице.
Что? Свисток? Ну, право, ссора с полицейским сейчас не входит в расчеты Пиртона. Пиртон ныряет в толпу и, припадая на свою хромую ногу, уходит подальше от греха.
Огненными аршинными буквами кричат бюллетени на витринах газет. Пиртон вмешивается в толпу, стоящую перед витриной.
— Япония стягивает флот! — кричит бюллетень.
— Англия вручила ноту правительству С.-А. Ш.!
— Секретное заседание во французской палате!
В потоке шляп, котелков и кепи мелькают белые листы вечерних газет. Их рвут у газетчиков, читают у витрин магазинов еще свежие, маркие от типографской краски, столбцы.
— С.-А. Ш. не желают войны. Но С.-А. Ш. предупреждают, что…
— Прием послов Англии, Японии и Франции в Белом Доме… Американский народ не допустит…
— Нам нужна почва в Китае. Япония интригует.
Что? Опять втирают очки! Точь-в-точь, как перед прошлой войной. Хромой Пиртон потерял ногу на той войне, потерял работу после войны, потерял жену от безработицы. То есть, умерла от чахотки, а чахотка началась от безработицы… Нет, Пиртона больше не поймают на эту удочку!
Котелки и кепи шумят у витрины «Нью-Йоркского Вестника». Опять война, опять? Пусть воюют те, кому она нужна.
В дверях редакции господин в цилиндре. Он снимает цилиндр и машет им.
Тише! Тише! Мистер Реджинальд Гордон, директор «Вестника» желает говорить… Тише!
Весь мир, кроме миролюбивой Америки, вооружен до макушки. Мистер Реджинальд Гордон уверен в том, что американский народ этого не потерпит. Во имя человечности и цивилизации. Америка не желает войны. Но война за разоружение — это другое дело.
Одна кепка, всунув два пальца и рот, пронзительно свистит. Пиртон нагибается за чем-то. Но на нью-йоркских тротуарах трудно найти камень, и Пиртон швыряет свой костыль в Реджинальда Гордона, директора «Вестника».
— Мошенник! Кто тебя купил? — кричит хромой Пиртон. — Теперь-то вы уже не заговорите нам зубов!
— Вы уже не заговорите нам зубов! — кричат кепи и котелки.
Реджинальд Гордон скрывается в дверях редакции. Звенит стекло. Блестящие осколки дождем брызжут на тротуар. Бюллетень в витрине гаснет. Свист, грохот, звон. Над кепи и котелками работают белые дубинки полицейских…
И опять несет толпа хромого Пиртона, потерявшего ногу, потерявшего жену, потерявшего костыль. Что у него осталось? Руки? Их не покупают. Никто и нигде! Ни в Америке, ни в Европе. Везде кризис, кризис.
Толпа несет Пиртона дальше и дальше, куда-то в желтый туман. Как сверчки верещат со всех сторон свистки полицейских.
Вдруг наверху, над головами, вырастает человеческая тень. Она огромна, и кажется, будто своей головою она касается крыш небоскребов. Она грохочет, как гром:
— Товарищи!
— Кто это? Эдвард Хорн! Он взобрался на памятник. Туман увеличил, растянул тень от его фигуры. Толпа смыкается вокруг памятника.
— Товарищи! — гремит он.
Он берет мысли Пиртона, сгущает их, зажигает их огнем и бросает их в толпу, в Пиртона. Да, да и Пиртон думал тоже самое, и все думали то же самое, что говорит Хорн. Но они не знали своих мыслей, они только чувствовали их, а Хорн их выражает горячими словами. И все подхватывают мысль, которая давно бродила в их головах:
— Великая забастовка.
Тысячи Пиртонов бросают вверх свои кепи, котелки и шляпы. Рыжий туман наполнен громкими криками.
Тень на памятнике тает. Хори спешит в другой конец города. Из тумана надвигаются новые лавины народа. Улицы, площади, скверы гремят. Унизаны людьми деревья, решетки, подножия памятников. Люди поднимаются из туннелей метрополитена. Люди спускаются с платформы висячей железной дороги. Люди идут по панелям, по мостовым, по мостам. Идут! Идут!
Джон Хайг просыпается в своей спальне и протягивает руку к звонку. Он долго звонит, пока, наконец, приходит слуга. У Джона Хайга зловещая морщинка на переносице. Но старый лакей бледен, руки у него трясутся и Хайг в тревоге привстает на кровати.
— Где газеты, Дик?
— Газет нет, — угрюмо отвечает слуга.
— Газет нет? Как нет? Отчего?
— Они не вышли. Забастовка.
— Забастовка? — переспрашивает Джон Хайг. — Гм, забастовка!.. Отчего так долго никто не отзывался на звонок?
— В доме никого нет, кроме меня. Все разбежались. Вчера ночью, сэр… Пришли из Профессионального союза домашней прислуги… Великая забастовка. Она меня не касается, сэр! Честное слово!
Джон Хайг торопится и не попадает в рукава халата. Он идет к умывальнику. Из крана вырывается свист. Воды нет.
— Почему нет воды?
— Великая забастовка, — уныло вторит слуга.
Сотни пропеллеров жужжат в темноте над огромным городом. Человек, затянутый в кожу, со стеклами на глазах, перегнулся через борт головного аэроплана. Париж там, внизу, в глубине восьмисот метров, погасил электричество и грозно ревет пушками, строчит пулеметами, щелкает винтовками в липкой черноте туманной ночи. Ничего не видно. Только над центром рубинится огромное зарево пожара. По темным каналам улиц ползут огненные червячки. Это передвигаются отряды, освещающие себе дорогу факелами.
Головной аэроплан сигнализирует светом. Воздушная эскадра жужжит гуще и спускается. Аэропланы реют над самым городом. Дирижабль в центре эскадры зажигает прожектор. Белый луч втыкается в пропасть над воздушной эскадрой, прокалывает темноту и вырывает из мрака куски улиц, площадей, шпили соборов и дворцов, мосты.
Командующий воздушной эскадрой Николай Баскаков следит из своей кабинки в головном аэроплане за движением луча. Его штаб из четырех человек сидит за картой Парижа, разогнанной на столе посреди кабины, и втыкает то тут, то там, красные и белые флажки.
Баскаков, не отрываясь от бинокля, диктует:
— Предместья — красные. Елисейские поля — белые. Вендомская площадь — белые. Площадь Пирамид — красные.
