— На этот раз она находилась в ясном сознании, — добавил агент.
Харольд одобрительно хмыкнул.
— Как прошла церковная служба? — спросил Беллами, обходя кучу обломков.
— Нормально, — ответил старик.
Присев на корточки, он снова начал перебирать золу и обугленное крошево своей прежней жизни.
— Я слышал, пастор вернулся.
— Да, вернулся, — ответил Харольд. — Они с женой решили усыновить детишек из приюта. Хотят стать настоящей семьей.
Его ноги болели. Он опустился на колени, пачкая штаны. Хотя то же самое он делал и вчера, и позавчера, и много дней до этого.
Беллами взглянул на Джейкоба, все еще сидевшего рядом с могилой матери.
— Я сожалею о вашей утрате, — сказал он.
— Вы в этом не виноваты.
— Пусть так, но разве я не могу сожалеть?
— В таком случае я тоже сожалею.
— О чем?
— Обо всем.
Беллами кивнул головой в направлении Джейкоба.
— Он скоро уйдет.
— Я знаю, — ответил Харольд.
— Они, как правило, становятся замкнутыми. По крайней мере, мне так говорили специалисты в Бюро. Конечно, бывают и исключения. Иногда они просто поднимаются в воздух и исчезают. Но обычно за несколько дней перед своим уходом «вернувшиеся» становятся отрешенными и молчаливыми.
— Да, по телевизору тоже так говорят.
Харольд подтянул к себе очередную порцию мусора. Его руки были черными от золы до самых предплечий.
— Не знаю, утешит ли это вас или нет, но исчезнувших «вернувшихся» находят в своих могилах, — сказал Беллами. — Они каким-то образом возвращаются туда.
Харольд ничего не ответил. Его руки двигались по собственной воле, будто бы чувствуя близость той вещи, которую он искал. Пальцы старика были ободраны до крови и усеяны занозами, но он не останавливался. Беллами с печалью наблюдал за его движениями. То же самое он видел на протяжении долгого времени. Наконец, сняв пиджак и опустившись на колени у кучи обломков, он тоже начал перебирать руками золу и обугленные куски досок. Двое мужчин молча рылись в мусоре, пытаясь найти неведомо что.
Когда Харольд нашел эту небольшую металлическую коробку, почерневшую от жара пламени и пепла разрушенного дома, он тут же понял, что его поиски завершились. Руки старика дрожали от возбуждения и усталости.
Солнце клонилось к горизонту. Начинало холодать. Все говорило о скором приходе зимы.
Харольд открыл коробку и достал письмо. Маленький серебряный крестик упал в просеянную золу. Харольд вздохнул и постарался успокоиться. Письмо наполовину обгорело от сильного жара, но многие слова, написанные элегантным почерком Люсиль, сохранились.
…обезумевший мир? Как реагировать на это матери? Что делать отцу? Я знаю, Харольд, как тебе было трудно. Мне тоже временами казалось, что я не выдержу и покончу с собой. Иногда мне хотелось побежать к реке и броситься в воду — на том самом месте, где погиб наш мальчик.
Долгие годы я боялась, что забуду о той счастливой жизни. Долгие годы я надеялась, что воспоминания о ней постепенно поблекнут. Оба варианта меня не устраивали, но они казались лучше того одиночества, которое терзало мое сердце. Прости меня, Господи. Я знаю, у Бога имеется план. Большой план для всего человечества. Он слишком велик для моего понимания. И ты тоже не сможешь узреть его, Харольд.
Я вижу, как ты мучишься. Этот крестик, он сводит тебя с ума. В прошлый раз я нашла его на веранде за твоим креслом. Наверное, ты спал, зажав его в руке, как всегда делаешь в последнее время. Ты просто не заметил, как он выскользнул из твоих пальцев. Я думаю, ты боишься его. Не бойся. Это не твоя вина, Харольд. Что бы ты ни думал о нем и как бы ни связывал его с гибелью сына, не вини себя, милый. Я знаю, после того как душа Джейкоба вознеслась к Славе Господней, ты носишь этот груз вины, как Иисус носил возложенный на Него крест. Но, в конце концов, Он освободился от него. И ты дай этому уйти. Сбрось с плеч свое бремя.
Не путай нынешнего Джейкоба с нашим сыном. Наш сын утонул в реке, выискивая на дне безделушки, похожие на этот крестик. Он умер, играя в игру, которой научил его отец. Вот за что ты не можешь простить себя. Но я помню, каким счастливым он был, когда вы вернулись со своей находкой. Для него она являлась магическим предметом. А потом вы с ним сидели на веранде, и ты рассказывал ему, что мир полон таких секретных предметов. Ты говорил ему, что нас ведет к ним душа и что поиск подобных сакральных вещей является целью любого человека.
В ту пору тебе было чуть больше двадцати лет. Ты еще не обрел своей нынешней мудрости. Сейчас ты проявил бы осторожность — ведь Джейкоб верил каждому твоему слову. Но тогда… Откуда тебе было знать, что он пойдет к реке и утонет?
Остается лишь гадать, что станет с нашим вторым Джейкобом, хотя, честно говоря, меня это мало волнует. Он дает нам возможность, которую мы даже не надеялись получить. Шанс вспомнить настоящую любовь. Шанс понять, остались ли мы прежними: теми молодыми родителями, которые жили мечтой о светлом будущем — которые были уверены, что с их ребенком ничего плохого не случится. Ты понимаешь? Он дает нам шанс любви без страха. Шанс на прощение самих себя.
Не печалься, Харольд.
Люби его, как нашего сына. А затем позволь ему уйти.
Все стало мутным от слез. Харольд сжал в ладони маленький серебряный крестик и рассмеялся.
— Вы в порядке? — спросил Беллами.
Харольд ничего не ответил. Он смял обгоревшее письмо и, прижав его к груди, взглянул на могилу Люсиль. Не увидев Джейкоба, старик вскочил на ноги. Он осмотрел двор и подъездную дорожку. Мальчика нигде не было — ни у новостройки, ни в грузовике. Харольд вытер глаза и повернулся к лесу, который вел к реке. Однажды Джейкоб уже уходил в том направлении. Возможно, он отправился туда и сейчас? И действительно, на какое-то мгновение Харольду показалось, что он увидел вдали фигуру мальчика под диском предзакатного солнца.
Месяцы назад, когда правительство велело запирать «вернувшихся» в домах, Харольд сказал жене, что отныне ситуация будет развиваться в худшую сторону. Он оказался прав. И он знал, как это будет больно. Люсиль не верила, что Джейкоб был их сыном. А Харольд верил. Он никогда не сомневался в своем мальчике. Возможно, так происходило в каждой семье. Некоторые люди, теряя близких, запирали сердца на замок. Другие держали свои души открытыми, позволяя воспоминаниям и любви приходить к ним свободно в любое время. Наверное, такое отличие отношений было естественным для мира, подумал Харольд Харгрейв.
