Грачев распаковал рюкзак. Первыми он извлек шампуры – тщательно начищенные, они сверкали на солнце, как новенькие. Следом явилась литровая банка с маринованной бараниной. Спальный мешок: австрийский, свернутый в тючок, несерьезный с виду. Лаваш, бутылка «Саперави». Кучка железа: прямоугольники толстой перфорированной жести, стойки, уголки, болты, гайки… Из них Станислав Денисович за десять минут собрал мангал. Оценивающе изучив местность, он остановил свой выбор на лысом бугорке в десятке метров от лесопосадки. Установив там мангал, Грачев ушел за дровами.
Вернулся он в сумерках. Загрузил мангал топливом – дерево, высохшее за эти дни, занялось мгновенно. Присев рядом на раскладной стульчик с брезентовым сиденьем, Станислав Денисович принялся деловито нанизывать мясо на шампуры, перемежая баранину кольцами лука.
Остро запахло маринадом.
Солнце село. На лиловом небе зажглись первые звезды. Луна скромничала, пряталась за грядой облаков. Единственным источником света для Грачева служил огонь в мангале. Блики пламени гуляли по лицу Станислава Денисовича, без особого успеха пытаясь разгладить жесткую сетку морщин.
Ангел встал напротив черным силуэтом.
– Добрый вечер, – поздоровался Грачев.
Ангел не ответил.
Дрова прогорели, превратившись в жарко рдеющие угли. Грачев начал укладывать шампуры.
– Зачем ты пришел? – спросил ангел.
Станислав Денисович зафиксировал шампур в прорезях.
– Это хорошо, – сказал он.
– Что – хорошо?
– Хорошо, что ты не знаешь, зачем я пришел.
– Почему?
– Иначе разговаривать неинтересно. Если ты все знаешь, какой разговор?
– Зачем ты пришел? – повторил ангел. – Хочешь, чтобы выпустили?
– А ты выпустишь?
– Нет.
– Ну вот видишь…
– Зачем ты пришел?
– День рождения праздную.
– Почему здесь?
– Прогонишь? – без насмешки спросил Грачев. – Нельзя?
– Можно.
– Ну и ладушки…
Он провернул шампуры, чтобы жар равномерно прихватил мясо со всех сторон. Капли жира падали на раскаленные угли. Вспыхивали с громким шипением: желтые вулканчики – гнезда огненных саламандр. С края мангала взвились языки пламени, но бдительный Грачев брызнул туда уксусной водой из пластиковой бутыли.
И чихнул на всю лесопосадку.
Желая скрасить себе ожидание, Грачев извлек из кармана джинсов складной нож, открыл штопор и откупорил «Саперави». В недрах рюкзака нашлись пластиковые стаканчики. Разлив вино, один стаканчик Грачев протянул ангелу:
– Выпьешь? За мое здоровье.
Ангел отрицательно покачал головой.
– Ну да, понимаю. Служба. На посту не положено.
Грачев чокнулся двумя стаканами:
– Будь здоров, часовой…
– Когда ты вернешься домой? – спросил ангел.
– Я здесь заночую. У меня и спальник есть. Разбудишь, когда начнется?
– Разбужу, – кивнул ангел. – У меня и труба есть.
Надо собраться, подумал я.
– А-на-хре-на?!
За окном громыхнуло. Еще минуту назад улица была мертвой. Горели три фонаря: на углу, возле банка, на противоположном углу, у кабинета «Жемчуг», и сбоку от моего балкона, над ступеньками, ведущими в приемную нотариуса. Желтками разбитых яиц светились редкие окна. Люди сидели по домам. Никаких поминок-вечеринок, гвалта, бешеного от безысходности. Шум проезжающих машин, лай собак, встретившихся на поздней прогулке, смех влюбленных, хриплый выкрик пьяницы – ничего. Если на кухнях и разговаривали, то шепотом. Семьи собирались вместе, лишены интернета и телевиденья. Сходились – трудно, болезненно, как срастается рваная рана. Молчали, обучаясь совместному молчанью – наука потрудней болтовни о политике и футболе.
– А-на-хре-на?!
И снова грохот.
Мне ответили, подумал я, выходя на балкон. Внизу, под фонарем, валялся разбитый вдребезги телевизор. Обломки корпуса блестели лаковыми кляксами. Подставка отлетела на проезжую часть. Рядом с телевизором на боку лежал DVD-плеер, вроде бы целый. Не сразу я разобрал, что через крышку бежит глубокая трещина.
– Всю жизнь!.. всю, мать ее…
На плеер, доконав беднягу, рухнул журнальный столик. Единственная нога – резная, хитро изогнутая – отломалась при падении; столешница из оргстекла брызнула осколками. Фонарь отразился в каждом, превратив гибель в фейерверк.
– Копил! покупал… а, долбись оно конем…
Я опасно перегнулся через перила, пытаясь глянуть вверх, и едва не получил по морде чем-то мягким, пушистым. Мимо балкона, плеща рукавами, порхнула норковая шубка. За ней неслась дубленка – длинная, с капюшоном. И шапка из опоссума. И зимние сапоги.
– А-на-хре-на?! – хрипел Юрка-бомбила.
Он исчез в квартире. Когда Юрка вернулся, он кряхтел и ревел. Кажется, по дороге он свернул косяк балконной двери. Точно, свернул, убедился я, когда вниз упало кресло. Вторым креслом Юрка разнес пластиковую раму со стеклопакетами. Рама повисла боком, держась на упрямцах-шурупах, и чуть не расколотила окно кухни этажом ниже.
– Пахал!.. как проклятый…
Стайка джинсов. Кожаная куртка. Платья.
– Горб ломал…
Мобильник. В ствол тополя – хрясь! Другой мобильник.
Третий.
– На что я жизнь угробил?! На это говно?!
Ноутбук – об асфальт. Туфли – пару за парой.
– Юрочка! Что ж ты делаешь? Юрочка!
Жена Юрки не плакала – выла.
В окнах замаячили тени. Люди прислушивались. Всматривались. Тайком, украдкой; исподтишка. Люди боялись высунуться до пояса, выйти, встать в окне во весь рост. Юркин бунт, осмысленный и безнадежный, превратился в точку, жирную, как масляное пятно на скатерти, в подведение итогов. Дед-лайн, черта, из-за которой не возвращаются. Юрка и сам почуял неладное. Напоследок шмякнув оземь кофейный сервиз на шесть персон, он выматерился севшим голосом и убрался на кухню. Вскоре там зажегся свет.
Люди смотрели. Ждали.
Дверь подъезда распахнулась. На улицу, рыдая, выбежала Тоня, Юркина жена. Она кинулась к горе хлама, хватая шубку, плеер, баюкая на груди пару джинсов. Пара штанин обвисла подрезанными крыльями. Звериная, безъязыкая тоска слышалась в Тонькином вое. Так бьются над покойником. Когда она стала целовать обломки ноутбука, я не выдержал, ушел.
Надо собираться, думал я.
Мой грустный ангел, белый мой Пьеро,
Берет с помпоном, крылья с бахромою —
По-моему, сумою и тюрьмою
Мне не отделаться. Летит твое перо
Над целой жизнью, спряденной хитро.
Придет потоп – вода меня не смоет.
– Ты едешь или нет?
Я молчал. Судорожно пытался ответить и не мог. Муж бывшей поставил меня перед выбором, как перед стенкой. Раздайся команда: «Пли», грянь залп, и я, сползая по щербатому кирпичу, поблагодарил бы за милость. Умереть было легче, чем выбирать.
